A тут еще и советская власть кончилась, Империя зла распалась… Что делать? Кто виноват?

Химикалии в овощах, запрет на курение, алогичность английского языка, врачи, арабы, евреи — все это были мелочи. Настоящим его призванием всегда оставалась советская власть. Он все эти годы открытые письма писал, на демонстрации ходил. Аэрофлот пикетировал…

В ненастный сырой день Сережа-правдоискатель в крайне подавленном настроении бродил по Центральному парку. Вполне возможно, что он к тому времени в парке и жил. Шумела буря, гром гремел, во мраке молнии блистали. И один дуб упал прямо на Сережу…

— Отчего он стал еще более подавленным, — говорит скептическая Ленка.

— Ой, Леночка, ну как ты можешь! — обижается простодушная Машенька. — Он получил контузию!

— Да, — подтверждает умный Марк, — ему врезало дубом по кумполу. И теперь у него огромная пожизненная пенсия от города, потому что вовремя трухлявый дуб не срубили. Говорю же — адвокат замечательный.

— А Сережа борется? Ведь вроде бы советская власть опять началась? — спрашивает эрудированный, хотя и подгулявший Ленька.

— В том-то и дело, что ни с чем он больше не борется! Правды не ищет, писем не пишет, на демонстрации не ходит, а купил дом, ездит каждую зиму на острова, возвращается загорелый, здоровый стал, как бык, женился наконец-то на Надьке… И, главное, непонятно — это изменение личности вследствие удара дубом? Ведь мы всегда говорили, что у Сережи бзик в голове, может удар пришелся как раз по той точке, где в мозгу центр правдоискательства дислоцируется?

Или это его большие деньги так испортили, которых ему никто и никогда раньше не предлагал?

Ведь теперь не узнаем, и наука не докажет: неправильный, нечистый получился эксперимент.

— Нехорошо это, — говорит тихий Вова, — приятно было думать все эти годы, что мы, обыватели, занимаемся суетой сует, но и в нашем поколении есть блаженный…

— А я рада за Надьку, — говорит простодушная Машенька, — Надька с ним намучилась, а теперь она устроена.

— Это Надька устроена? — хмыкает мрачная Элка. — Вот у меня была сослуживица Анька…

История о том, что и щенок не всегда приносит счастье

— Гуляли мы раз с Анькой, — говорит мрачная Элка, — жара, зашли в корейскую лавочку купить воды. Стоим в очереди, все покупают лотерейные билеты. Мне хочется пить, и я начинаю зудеть: мол, что это такое? Лотерея — циничный налог на глупость. Математическая вероятность выигрыша равна практически нулю.

А Анька — она очень заводится поспорить и упрямая как осел. И назло накупила этих идиотских билетов. В основном таких, которые надо монеткой поскрести, и прямо сразу на месте видишь печальный результат. И один такой, где надо цифры загадывать, а результат через неделю.

Тут Элка опять мрачно молчит.

— В чем смысл истории? — спрашивают гости.

— Тише! — вдруг кричит умный Марк. — Тихо все! — и поспешно разливает нам всем коньяк.

— Ну да, — говорит Элка мрачно, — выиграла она через неделю свои пять миллионов… И теперь Анька мне — мне! — постоянно жалуется! Бывший муж с ней судится, с сестрой поссорилась. Квартиру купила — говорит, что неудобная. С работы ушла, хотела заняться творчеством, но все не может решить каким. Встречаться со мной после пластической операции отказалась, теперь только по телефону. И деньги скоро кончатся.

— Ну, это история обычная и ничем не отличается… — говорит умный Марк.

— Нет, вы главное послушайте! Завела она себе щенка — она и раньше мечтала про песика, но вечно жаловалась, что ветеринарные врачи дороже человеческих. Теперь и на щенка жалуется. Влез, говорит, прямо в сердце… Ухожу, а он сидит, смотрит… глазами своими… Нет у меня сил еще в кого-то влюбляться… Ну уж если человеку щенок не может принести счастья, то кто ей может помочь?

…Да на эту Аньку как-то и сочувствия не хватает. И печальная мысль приходит в голову, признак начинающегося протрезвления и даже похмелья: может, вообще невозможно устроиться так, чтоб раз и навсегда было хорошо. Или даже чтоб временно, но уж во всех отношениях.

— Вау! — говорит простодушная Машенька. — Какая история! А вот моей соседке Ирке повезло: она такая здоровая, спортивная женщина, марафон в Бостоне бегала и все такое, но тут у нее живот заболел, и она все терпела-терпела, а оказался гнойный аппендицит, и чуть перитонит не сделался, и ее едва успели довезти до больницы, операция прошла хорошо, но потом ей внутривенное не туда воткнули, жидкость залилась в легкие, медсестры не заметили, ее раздуло в четыре раза, она жалуется, что ей плохо, а доктор говорит: посмотрите на себя, у вас сорок фунтов лишнего веса, одышка, чего можно ожидать, надо следить за собой, а она его убеждает, что до вчерашнего дня сорока фунтов не было, что марафон в Бостоне бегала, что она необычайно здоровая; доктор пригляделся, вытащил внутривенное из легкого, извиняться не стал, чтоб не было легальных оснований против него дело возбуждать, а Ирка, еще и дышать не могла, тут же позвонила адвокату, и даже до суда дело не дошло, не хотели в больнице скандала, взяли подписку о неразглашении, и теперь ей идут пожизненные выплаты.

А жизнь у нее будет — тьфу, тьфу, чтоб не сглазить — долгая, потому что она закаленная очень. Ей так медсестра и сказала: не будь вы такая здоровая, вы бы от нас живая не вышли. Правда, она теперь в инвалидной коляске.

Всё. Пора расходиться.

История о том, что счастье — в любви

Все мы расходимся, садимся в свои потрепанные «хонды» и «тойоты», разъезжаемся по своим пригородам. Только скептическая Ленка с эрудированным Ленькой долго стоят у машины и препираются:

— Я поведу, ты назюзюкался, — говорит Ленка.

— Вовсе я не назюзюкался.

— Ты хорош.

— Ни в одном глазу.

— Ты зенки залил.

— Ты еще скажи, что я — в стельку!

— Нет, но ты тепленький.

— Ничего я не тепленький. Даже и не под мухой.

— Под градусом и изрядно кирной.

— Я не кирной, не бухой и даже не поддатый.

— Вижу ведь, что нализался.

— Пропустил по маленькой.

— И под конец лыка не вязал.

— Я только слегка дерябнул.

— И окосел.

— Я как стеклышко.

— Ты наклюкавшись.

— Я не наклюкавшись, я слегка приложившись.

— Ты в подпитии.

— Мы с Мариком раздавили одну красного.

— И уговорили коньяк.

— Коньяк мы дегустировали.

— А потом водки надрались.