— А что происходит с ними, если муж умирает? — поинтересовалась я у него на мапудунгу, думая о том, как много воинов погибает в каждом сражении.

— С ними поступают, как должно: они переходят по наследству старшему сыну, все, кроме той, что его родила, — ответил он.

— А ты, юноша, еще не думаешь жениться? — спросила я в шутку.

— Сейчас не время красть жену, — ответил он очень серьезным тоном.

Как мне рассказал Фелипе, по традиции племени мапуче жених с помощью своих братьев и друзей крадет ту девушку, которая ему нравится. Иногда компания парней врывается в дом девушки, связывает родителей и силой уводит невесту, но потом жених — если, конечно, эта девушка согласна выйти за него замуж — возмещает ее родителям ущерб, отдавая им определенное количество скота и другого добра. Так заключается брак. У мужчины может быть несколько жен, но он должен содержать их и обращаться с ними одинаково. Часто мапуче женятся на сестрах, чтобы не разлучать их. Гонсалес де Мармолехо, который часто присутствовал на наших занятиях мапудунгу, сказал Фелипе, что эта необузданная похоть ясно свидетельствует о том, что в мапуче живет дьявол и, не приняв святого крещения, после смерти они будут гореть в адском пламени. Тогда паренек спросил капеллана, не живет ли дьявол и среди испанцев, ведь они берут в жены по дюжине индианок, не платя за них ламами и гуанако их родителям, как полагается, и к тому же бьют их, не обращаются со всеми одинаково и меняют на других, когда захотят. «Может, испанцы и мапуче встретятся в аду и там вечно будут убивать друг друга?» — предположил он. Мне пришлось быстро и не разбирая дороги выбежать из комнаты, чтобы не прыснуть прямо в обрамленное почтенной бородой лицо клирика.

Мы с Педро были созданы для того, чтобы напрягать все силы, а не для того, чтобы жить в изнеженности. Трудная задача пережить еще один день и не дать людям пасть духом наполняла нас энергией. Только наедине мы позволяли унынию вырваться наружу, но это длилось недолго: мы тут же начинали смеяться сами над собой. «Я предпочитаю питаться мышами здесь с тобой, чем ходить в парче в Мадриде при дворе», — говорила я Педро. «Скажи лучше, что предпочитаешь быть губернаторшей здесь, чем плести кружева в Пласенсии», — отвечал он. И мы, обнявшись, падали на кровать и смеялись как дети. Мы никогда не были так близки, никогда не занимались любовью с такой страстью и мудростью, как в те времена. Когда я думаю о Педро, мне больше всего дороги именно эти моменты. Мне хочется помнить его таким, каким он был в сорок с чем-то лет — изморенным голодом, но сильным духом, решительным и полным надежд. Я бы могла добавить, что хотела бы помнить его любящим, но это было бы излишне, потому что он всегда меня любил, даже когда мы разошлись. Я знаю, что он умирал, думая обо мне. В год его смерти, 1553-й, я была в Сантьяго, а он воевал в Тукапеле, на расстоянии многих лиг от меня, но я чувствовала, что он в агонии и умирает, так ясно, что, когда несколько недель спустя до меня дошло известие о его смерти, я не проронила ни слезы, потому что к тому времени я уже выплакала все слезы.

Через два года после того, как капитан Монрой отправился в свою опасную миссию, в середине декабря, когда мы готовились скромно отпраздновать Рождество, устроив импровизированный вертеп и песнопения, у ворот Сантьяго появился выбившийся из сил и покрытый толстым слоем пыли человек, которого часовые сначала не пускали в город, потому что не признали его. Это был один из наших янакон; он бежал два дня, и ему удалось добраться до города, проскользнув незамеченным через леса, наводненные враждебными индейцами. Он был из той небольшой группы, которую Педро оставил на побережье в надежде на прибытие помощи из Перу. Там, на возвышенности, были разложены костры, чтобы их зажечь сразу, как только на горизонте появится корабль. Наконец дозорные, которые уже целую вечность смотрели на море, увидели парус и в восторге стали подавать необходимые сигналы. Корабль, капитаном которого был старый друг Педро де Вальдивии, привез долгожданную помощь.

— Надо отправлять людей и лошадей, груз надо везти, да, татай. Это приказал сказать тебе виракоча с корабля, — задыхаясь, выпалил индеец.

Педро де Вальдивия вместе с несколькими капитанами спешно выехал к берегу моря. Сложно описать, какое ликование охватило город. Радость была так сильна, что даже грубые солдаты плакали, а волнение так велико, что никто не обратил внимания на то, что капеллан звал на мессу, чтобы вознести благодарность Господу. Все жители города столпились на стене и вперили взгляды в дорогу, хотя прекрасно знали, что долгожданные гости появятся в Сантьяго только через несколько дней.

Ужас отразился на лицах приплывших на корабле, когда они увидели Вальдивию и его людей, скачущих к берегу, а потом — когда они приехали в город и мы вышли приветствовать их. Из этого мы поняли, насколько жуткой была наша нищета. Мы привыкли к виду друг друга: к выпирающим костям, лохмотьям и грязи. Но теперь, осознав, что мы внушаем жалость, мы почувствовали глубокий стыд. Несмотря на то, что мы нарядились, как только могли, а Сантьяго казался нам прекрасным в ярких лучах летнего солнца, на гостей все увиденное произвело самое грустное впечатление; они даже хотели подарить одежду Вальдивии и другим капитанам, но для испанца нет худшего оскорбления, чем получить милостыню. То, за что заплатить мы не могли, записывалось в долг, и Вальдивия ручался за всех остальных, ведь золота у нас не было. Купцы, зафрахтовавшие корабль в Перу, остались очень довольны, потому что утроили сумму, вложенную в это предприятие, и были уверены, что долги мы заплатим: слово Вальдивии казалось им достаточно надежной гарантией. Среди прибывших был и тот самый купец, который еще в Куско давал Педро деньги на экспедицию из сугубо меркантильных соображений. Он приехал, чтобы возвратить долг с процентами, но ему пришлось согласиться повременить с этим, потому что, увидев состояние нашей колонии, он понял, что иначе ему не удастся вернуть ничего. Из того, что привезли купцы, Педро купил мне три льняные рубашки и одну тонкую, из батиста; несколько юбок на каждый день и две шелковые; сапоги для работы и изящные туфельки; мыло, крем для лица из флердоранжа и флакон духов — роскошь, которую я и не думала увидеть когда-нибудь снова.

Корабль этот послал нам капитан Монрой. Пока мы бедствовали в Сантьяго, он со своими пятью спутниками добрался до Копиапо, где их поджидали индейцы. Четверо солдат были убиты на месте, но Монрой, ехавший на рыжем скакуне в золотой сбруе, и еще один человек каким-то чудом остались в живых. Их спас испанский солдат, бежавший из Перу от правосудия и живший в Чили уже несколько лет. У этого человека за кражу отрезали оба уха, и он, опозоренный, решил прекратить все сношения со своей расой и нашел себе убежище среди индейцев. Вообще-то, за кражу полагается отсечение руки — этот обычай остался в Испании еще со времен арабского завоевания, — но солдатам отрезают нос или уши, чтобы преступник, понеся наказание, не оказывался бесполезным в военном деле. Этот безухий смог уговорить индейцев не убивать капитана, которого он по тому, сколько на нем было золота, счел очень богатым, и его спутника. Монрой был человеком симпатичным, и язык у него был прекрасно подвешен; он так понравился индейцам, что они стали обращаться с ним не как с заложником, а как с другом. После трех месяцев приятного плена капитану и второму испанцу из его группы удалось бежать, причем даже верхом, но без золотой сбруи, конечно. Говорят, за это время Монрой успел очаровать дочь касика, и она забеременела от него. Впрочем, это может быть похвальбой самого капитана или народной легендой из тех, в которых у нас недостатка не бывает. Главное, что Монрой добрался до Перу, добился для нас подкрепления, вдохновил на поездку в Чили нескольких купцов, послал нам корабль, а сам отправился обратно в Сантьяго посуху с отрядом в семьдесят солдат и прибыл несколькими месяцами позже.