Отлично! Значит, ты избавился от худшей части.

После всего этого я мочусь в резервуар, плотно закрываю крышку и кладу его на валун рядом с налгеновской бутылкой. Жидкость темнее прежнего, едкая и теплая. Пусть она охладится и соль осядет, потом перелью. К тому же у охлажденной мочи вкус не такой мерзкий.

Около половины второго во вторник я решаю помолиться еще раз. Но сейчас у меня уже есть ответ на вопрос: «Что я должен делать?» Понятно, что осталось только одно: ждать. Ждать спасения или смерти, и с большей вероятностью — второго варианта. Поэтому сейчас, вместо того чтобы просить совета, я прошу дать мне терпения.

— Бог! Это снова Арон. Я все еще нуждаюсь в помощи, мне становится очень плохо здесь, у меня кончились и вода, и пища. Я понимаю, что скоро умру, но мне очень хочется, чтобы конец пришел естественным путем. Я решил, что независимо от того, что мне предстоит пережить, я не буду уходить из жизни по своей воле. Мне иногда приходит это в голову, но я так не хочу. На самом деле я думаю, что не переживу следующий день — уже третий день заключения. Вряд ли я увижу полдень среды. Но я Тебя очень прошу, Господи, дай мне твердости в том, чтобы не лишать себя жизни.

Я хочу пройти свой путь до конца, каким бы он ни был.

Истекли третьи сутки моего заключения. Воды не осталось, не осталось неиспробованных способов освободиться. В три часа дня мне нечего больше решать, и задача сводится к одному: позаботиться о себе наилучшим образом, чтобы поддержать свое тело и дух. С физической точки зрения нет необходимости что-либо предпринимать до заката, вторая половина дня — самое теплое время, и все, что я могу делать, — это ерзать в обвязке, восстанавливая кровообращение.

Отсутствие запросов со стороны тела дает возможность вниманию почти полностью переключиться на поддержку духа. Еще дважды с того момента, как я обнаружил гнездо сумчатых крыс, я слышал голоса в каньоне, но эти звуки не были реальными, усталый мозг фабрикует иллюзии, чтобы заполнить пустоту каньона. Тончайшая нить соединяет мое сознание со здравым смыслом. Я очень боюсь, что какая-нибудь случайность проскочит мимо сознания и подтолкнет меня к опрометчивому и опасному решению. Когда я считаю свои воспоминания, время идет довольно быстро. Я снова и снова возвращаюсь к ним. И тут понимаю, что в своих записях пропустил очень близкого друга. Значит, нужно сделать еще одну видеозапись.

Мое тяжелое, мелкое дыхание отражается от стен каньона. Пытаюсь отдышаться, прежде чем начну говорить, но все равно приходится делать паузу после каждых нескольких слов. Усталость оказывается сильнее мышц шеи, и я снова подпираю голову левой рукой.

— В продолжение прежней темы. Я думал о Марке ван Экхуте и обо всех наших с ним приключениях. Помнишь, мы ездили в Аравайпу, я сидел на заднем сиденье пикапа вместе с Энджи и мы слушали дрянную музыку восьмидесятых? А как мы на лыжах ходили на небольшой пик Уильямс недалеко от Флагстаффа, как рассекали по свежаку в Вольф-Крике? Один из самых лучших моих лыжных дней. И поездка в Пахарито и в Лос-Аламос, и горный вел, и скалолазанье. И поход на Болди — мое первое путешествие на широких лыжах. И все поездки с Пэтчеттом на День труда. Четыре Дня труда подряд мы выбирались куда-то, и как это было классно. Пик Вестал, поход на Уэм-Ридж. И Пиджен на следующий год, Джаггед год спустя, Даллас еще годом позже. О господи, сколько прекрасных путешествий в горы было с вами, мои друзья. Да, это было круто.

Устало улыбаясь, я невольно постанываю. После паузы меняю курс: есть ряд финансовых вещей, с которыми семье предстоит разбираться.

— Еще немного логистики. У меня есть акции «Компусерв» и «ЮбиЭс ПэйнУэббер», в портфеле под вешалкой в Аспене лежит вся информация о них. Я избавился от акций «Делфи», но сохранил акции «Дженерал моторс». Они могут отойти к Соне или к родителям, если вы найдете им другое применение. Я думаю, что уместно будет сделать пожертвование в пользу тех людей из поисково-спасательной службы, которые найдут мое тело.

Я доволен — сказал практически все, что может облегчить моим родителям распоряжение моим небольшим имуществом. Но все это не важно. Что действительно не выходит у меня из головы, так это еда и питье. Охлажденные соки, фрукты, замороженные десерты — и все это влажное, сочное, вкусное.

— Люди, я все время думаю о грейпфрутовом соке, о «Маргарите», об апельсиновом соке, о холодной газировке — как бы я хотел сейчас получить все это. Апельсин, мандарин. Ох, нельзя об этом думать. Я думаю, что в самом лучшем случае кто-то уже связался с родителями в этот момент, что вы уже знаете, что я пропал. Ну, в общем, не знаю…

Я хочу, чтобы родители знали: когда к ним пришло известие о моей пропаже, я был еще жив.

Минут сорок спустя, около четырех часов дня, я вытаскиваю последний кусок буррито из пластиковой обертки. Белая маисовая лепешка высохла вокруг фасолевой начинки. Никакого намека на влажность. Тот кусок, который я съел в полдень, походил на картон и вобрал в себя все жалкие остатки жидкости из моего организма. Снова размышляю: не получится ли так, что последний кусок высосет из организма столько воды, что это перевесит пользу от питания? Я не знаю. Я голоден. Информация с обертки говорит мне, что за последние семьдесят два часа я потребил в общей сложности пятьсот калорий, и предположительно в последнем куске буррито осталось еще около пятидесяти калорий. В дни активных нагрузок я потребляю в два раза больше суточной нормы — от четырех до пяти тысяч калорий в день. С субботы я не восполнял затраченную энергию, и мой организм сжирает сам себя. На самом деле все это уже не так важно. Осталось так мало, что без разницы, съем я этот кусок буррито или нет. Но в любом случае я хотя бы закину что-то съестное в желудок.

Я засовываю кусок буррито в рот и жую его секунд двадцать, после чего смачиваю получившееся месиво глотком мочи из налгеновской бутылки. Ё-о-о-о! Гадость редкостная! Я жую еще несколько секунд, корча ужасные рожи, после чего все-таки глотаю эту мерзкую кашу, сопровождая еще одним горьким глотком мочи. Возможно, нужно было сначала окунуть буррито в мочу, а потом глотать с помощью остатка слюны, это избавило бы меня от второго глотка мочи. Но в любом случае второго раза не будет, ведь еды у меня тоже больше не осталось. Я подобрал крошки из упаковки, облизал упаковку от шоколадок, прикончил буррито — вот теперь действительно все. Теперь моя диета — моча, и только.

Я опять беру камеру — займу себя тем, что документирую этот факт: я съел последнюю еду. Говорить тяжело, я часто моргаю и делаю между словами большие паузы. Кроме того, голос становится с каждым разом все выше. Интересно, не оттого ли это, что обезвоживание делает мои голосовые связки жестче?

— Вторник, четыре часа дня. Градусов восемнадцать-девятнадцать. Просто перебираю цифры в голове. Похоже, этому мальчику надеяться не на что. Я только что съел последний кусок буррито, пришлось размочить его глотком верхней, самой чистой, части моей мочи, такие дела. Да, оно чуть почище, чем то, что на дне, но далеко не молочный коктейль по вкусу. А я бы выпил стаканчик. И еще, не хочу уйти, не попрощавшись с бабушками и дедушками. Я люблю вас — обе пары, Андерсоны и Ральстоны. Дедушки, я скоро увижу вас. Бабушки, я люблю вас, мои славные матриархи. Все мои родственники в Огайо — я тоже люблю вас. Это большая честь для меня — быть частью вашей семьи.