Пройдет еще немало дней, прежде чем пойму, как я смог это сделать. Уже догадываясь, что никогда уже мне не быть доктором Касардиным, а быть сержантом Голубевым, уже рассчитывая свою жизнь вперед на несколько лет, я вместе с отступающими частями добрался до Золотоноши. Я думал о том, как мне исчезнуть, как уехать, размышлял о будущем как о совершенно реальной перспективе, но ничуть не удивился, когда ноги мои сами дошли до места, от которого в свете рассуждений моих следовало держаться подальше.

Выходит, я знал, что сюда приду.

На лавочке городской аллеи, напротив Дома культуры, перелицованного в штаб дивизии, сидел человек в форме подполковника НКВД. Я подошел и сел рядом. Подполковник посмотрел на меня да так и остался сидеть — вполоборота, не сводя с меня глаз. Он словно хотел убедиться, что все продумано, что не ошибка меня привела сюда. Вынув коробку «Герцеговины Флор», он закурил и положил коробку на лавочку. Я дотянулся, взял из нее сигарету и прикурил от зажженной подполковником спички. Он уже не смотрел на меня. Он курил и сплевывал под ноги.

— Правильно ли я понял — твоя семья будет в безопасности, если ты меня доставишь?

— Мы об этом уже говорили, — едва слышно ответил Мазурин.

— То есть сказать, что мое появление в НКВД мгновенно снимает с твоих родных печать «врагов народа», не значит сильно погрешить против истины?

— Я тебя доставляю, мою семью снимают с госдачи, и они возвращаются домой.

— Кто со мной будет работать там?

Он пожал плечами.

— Мое дело — доставить.

— Понятно…

Вытянув ноги, я затянулся и лег на скамейку.

— Мазурин, среди моих документов было фото. На нем изображена девушка. Где она?

— Дома.

— Если бы ты не привез меня, поиски продолжались бы?

— Непременно.

— И тогда Юля стала бы разменной картой?

Мне хотелось услышать об этом, хотя я знал правду и без Мазурина.

— Думаю, да. Ведь у тебя больше никого нет.

Вот она, чекистская выучка… «Ведь у тебя больше никого нет». Как жалко, что у человека никого больше нет и некого будет помучить. Ни больше, ни меньше.

— Мазурин, если я поеду с тобой, ты гарантируешь мне ее безопасность?

— Гарантирую.

Я рассвирепел, как бык перед красной тряпкой.

— Как ты можешь гарантировать, если она еще не стоит в планах?!

Он посмотрел на меня долгим взглядом.

— Ты забыл, о чем говорил тебе Шумов в подвале? Кажется, он напоминал тебе ее имя. — Докуривая до самого мундштука, он сказал: — Это значит, что она уже в плане. Но кому она будет нужна, когда ты окажешься на Лубянке? Вы не женаты, не родственники… Почему ты вернулся?

Его семья, Юля, пережитое пополам с ним? Не знаю…

— Вези меня туда, куда должен. А там я подумаю, как тебе ответить…

Через час за ним прибыла «эмка», очень похожая на ту, остов которой сейчас ржавел в Умани. Правда, водитель был постарше. Доклад о проделанной работе Мазурину пришлось переделать. Он что-то плел в трубку, нес какую-то ахинею, вдаваться в подробности которой я не хотел.

Я уезжал в неизвестность, в конец августа сорок первого года, туда, где нет будущего. И быть не может. За что был убит Киров, знали только Мильда Драуле, Николаев, Яшка и я. Киров не в счет. Он не знает, что убит. Из четверых: Драуле — мертва, Николаев — мертв. Остались двое — я и Яшка. Имени последнего в НКВД не знают. Поэтому Мазурин и везет меня в Москву, чтобы выяснить. Пока война не закончена, секреты государственного масштаба должны храниться в тайне. И не попадать тем более в руки врага. И что Ежов был педерастом, и что Киров имел чужих жен — никто не должен это знать. Вожди не имеют недостатков.

Мятыми, пожелтевшими от старости повестками забрасывает меня осень. Она приглашает меня в будущее, а я все туда не тороплюсь. Когда они были выписаны и в связи с чем — трудно мне уже вспомнить. Так же трудно, как невозможно среди вновь стряхиваемых на меня приглашений распознать, какое из них состарилось этим летом, а какие — в прошлые года. Эти желтые листки — свидетельство моих постоянных опозданий.

Но в конце августа сорок первого года я никуда не торопился. Спешить в преисподнюю — глупо…