Он говорил с трудом, едва внятным голосом. Я догадался, что он жалуется на свою руку, он сказал, что ему не хватает воздуха, он просил воды, потом опять погрузился в молчание. Вокруг него летали десятки мух; одна за другой они пытались добраться до маленького белого рубца, что виднелся у него над губой, в том месте, где не росла борода; подчас они садились сверху на лоб, спускались прихотливым и хитрым шагом по щекам, путались в волосах и как бы случайно добирались до белой полоски, где начинали жужжать. Я дважды вставал, чтобы их отогнать, но он пугался моего движения. «Мерзкие твари», – сказал я. Маленькие мушки. Вроде бы до эпидемии такой разновидности никто не видел. У них были целиком черные тела и даже крылья. Подпрыгивая, они едва слышно шуршали, издавали отрывистый звук, примерно такой же получался, если раздавить их тельца. Одна из них осмелилась сесть на губу, потом вторая. Я рассматривал их так терпеливо, как только мог: они замерли без движения, неподвижной оставалась и губа. Мне казалось, что кожа у меня под глазами растрескалась, иссохла и тем не менее покрылась влагой. В это мгновение меня подбросил чудовищный взрыв: я лежал на полу; дом, казалось, пошатнулся на своем основании; дрожал, превратившись в жесткие отблески, даже сам свет. «Что происходит?» Я попытался встать. Лицо Дорта было измождено, заштриховано серым. Я плеснул на него воды из кувшина; его рот медленно задвигался. Намочив тряпицу, я стал выжимать, капля за каплей, в этот рот воду. Мне показалось, что он произнес имя Роста. «Надо бы позвать Роста», – сказал я старику. Опрокинутый на тюфяк, тот попытался выпрямиться. Но, оказавшись на ногах, не приблизился, даже не посмотрел на больного, а повернулся к остальным, сгрудившимся у окна. «Мне лучше», – произнес Дорт. Он глубоко дышал. Его лицо слегка ожило, вспотело, что придавало ему своего рода выразительность. «Мне лучше», – сказал он. «Что произошло?» – спросил я. Вокруг меня переговаривались, шептались. Сколько там было взрывов? Два? может быть, три? И тем не менее казалось, что все еще впереди. Я вновь присел на ящик. Теперь среди нас нависло что-то зловещее. Быть может, оно исходило из этого рта, который бессознательно повторял: «Мне лучше», – и никому не было до этих слов никакого дела, так что среди всеобщего безразличия им хотелось прозвучать снова, и они вновь пробовали смешаться с окружающим ропотом. Я сообразил, что это пытались взорвать старые тюремные здания; эти ветхие строения служили рассадником паразитов, и их нельзя было терпеть по соседству с новыми постройками, если те должны были послужить больничным центром. Но слово «тюрьма» оставалось при этом предоставленным самому себе, подходило к чему угодно, выражало все, что ему заблагорассудится: чтобы раздаться, ему не нужен был никакой рот, и за ним, сомкнувшись лицом к лицу, все держались вместе, выкрикивая его, его бормоча, круша между зубами. Судя по всему, заключенные отказались покидать свои карцеры, укрылись в них, упорно там окапывались, и их инерцию не могли превозмочь никакие аргументы, так что Буккс, чей почерк тут прочитывался, лицом к лицу столкнулся с предписаниями, каковые сам когда-то и отдал, и они противились ему своим каменным молчанием, в результате ему приходилось с ними бороться, бороться против самого себя с тем первобытным неистовством, которое, казалось, ни перед чем не отступит, поскольку он хотел победить безотносительно к тому, оставит ли победа его со щитом или на щите. Должно быть, я произнес имя Буккса вслух. И едва у меня вырвалось это слово, как Дорт бросил на меня исполненный мольбы и ужаса безумный взгляд: остановившись на мне, его глаза, казалось, видели меня не там, где я был, а где-то дальше, по ту сторону стены, у двери, потом еще дальше, за пределами комнаты и даже до́ма, и повсюду они, отыскав меня, все равно пускались дальше, чтобы отыскать еще раз. В этот момент я был уверен, что он тоже слышит, как подступает прилив – те мертвые, истощенные воды, которые были слышны мне уже столько дней; он чувствовал, что они медленно прибывают вместе с жарой, вместе со светом и тщетно пытаются добраться до нас слепой черной волной, в которой кружили гниль, беда и унижение; они коснулись бы нас только для того, чтобы оставить навсегда потерпевшими крах в апогее дня, навсегда обессиленными, пристыженными, отчаявшимися из-за великолепия и правдивости дня. И уже, чувствуя, что именно в тот момент, когда снова сомкнется могила, он окажется из нее окончательно исключен, с испугом и удивлением чувствуя, что после всех страданий и долготерпения, после того, как вырыл в глубинах своего злополучного прошлого эту могилу, он рискует снова оказаться завлеченным под свет закона, причем, что особенно унизительно, действием тех, кому он полностью доверялся, чувствуя этот провал, он смотрел на меня удивленными, умоляющими глазами – глазами, которые отрицали то, чему предстояло произойти, которые отрицали все, которые повторяли: «Мне лучше», – которые призывали жизнь, выздоровление, в точности как того и требовал закон, и через меня наполняли комнату избытком смирения, сожалений и надежд, чего я не мог вынести. «Нужно известить врача», – сказал я парням, которые собирались спуститься на обед. Они ушли. За ними в столовую потянулись те, кому позволяло здоровье. Во время трапезы мне слегка полегчало. Комната опустела почти наполовину. Рядом со мной спокойно жевал старик, старательно и серьезно. Теперь я видел, чему обязана своей странностью его худоба: дело в том, что тощей была и его борода, буквально две или три прядки, которые никак не соотносились с его лицом, их даже сейчас продолжала тянуть и скручивать его рука. Все еще продолжая есть, он поднялся и мне поклонился. Показал свою накидку, в которую продолжал зябко кутаться, потом несколько слоев ткани, обмотанных вокруг голеней: он показывал мне это как нечто любопытное, способное заинтересовать, а не для того, чтобы пожаловаться, что ему холодно там, где меня удушает жара; и в то же время, призывая меня в свидетели, он словно хотел сказать: «Позабавьтесь этим, но заметьте: человек, который пожил в застенке, уносит с собой оттуда холод». Ибо он тоже не преминул рассказать мне, что пришел оттуда, что провел бо́льшую часть жизни под ярмом закона, на дне карцера, где был сам себе надзирателем. О, конечно, он мог быть осужденным только в свое время, очень и очень давно, прошло много лет, но стоило его послушать, и начинало казаться, что тюрьме приятно выбраться через его старческую память на свет и она пользуется