— Ладживерт знал, что его прослушивают, — сказала Кадифе. — До этого переворота это было философское послание, предназначенное вам и через вас — Западу. Оно предупреждало: не суйте нос в наши самоубийства. А сейчас все изменилось. Поэтому он хочет отменить прежнее заявление. Но еще важнее вот что: есть совершенно новое обращение.

Кадифе настаивала, Ка сомневался.

— В этом городе невозможно пройти незамеченным из одного места в другое, — сказал он позже.

— Есть лошадиная повозка. Каждый день она подъезжает к кухонной двери во дворе, чтобы оставить воду в бутылках, уголь, баллоны «Айгаз». В ней развозят все это и по другим местам и, чтобы спрятать все, что в повозке, от снега, сверху набрасывают брезент. Возничему можно доверять.

— И я, как вор, должен спрятаться под брезентом?

— Я много раз пряталась, — сказала Кадифе. — Очень приятно проехать по городу, никем не замеченной. Если вы пойдете на эту встречу, я искренне помогу вам с Ипек. Потому что я хочу, чтобы она вышла за вас замуж.

— Почему?

— Каждая сестра хочет, чтобы ее сестра была счастлива.

Но Ка совершенно не поверил этим словам не только потому, что всю жизнь видел между турецкими братьями и сестрами искреннюю ненависть и помощь, которую оказывали через силу, а потому, что в каждом движении Кадифе он видел неискренность (ее левая бровь незаметно для нее поднялась, приоткрылся рот, как у невинного ребенка, который сейчас расплачется, — это она переняла из плохих турецких фильмов, и она нагнулась вперед). Но когда Кадифе, взглянув на часы, сказала, что через семнадцать минут приедет повозка с лошадью, и, если он сейчас даст слово поехать вместе с ней к Ладживерту, поклялась все рассказать Ипек, Ка тут же ответил:

— Даю слово, еду. Но прежде всего скажите, почему вы мне так доверяете?

— Вы, как оказалось, простой и скромный человек, так говорит Ладживерт, он верит, что Аллах создал вас безгрешным с рождения до самой смерти.

— Ладно, — сказал Ка торопливо. — А Ипек знает об этом?

— Откуда ей знать? Это слова Ладживерта.

— Расскажите мне, пожалуйста, все, что обо мне думает Ипек.

— Вообще-то я уже рассказала обо всем, о чем мы с ней разговаривали, — сказала Кадифе. Увидев, что Ка разочарован, она немного подумала или сделала вид, что подумала — Ка не мог разобрать этого от волнения, — и сказала: — Она находит вас занятным. Вы приехали из Европы, можете многое рассказать!

— Что мне сделать, чтобы убедить ее?

— Женщина даже не с первого раза, а за первые десять минут сразу понимает, по меньшей мере, что собой представляет мужчина и кем он может стать для нее, сможет она полюбить его или нет. Чтобы точно понять и знать то, что она чувствует, нужно, чтобы прошло время. По-моему, пока это время проходит, мужчине особенно нечего делать. Если вы и вправду верите, что любите ее, то расскажите ей о своих прекрасных чувствах. Почему вы ее любите, почему хотите на ней жениться?

Ка замолчал. Кадифе, увидев, что он смотрит в окно, как грустный маленький ребенок, сказала, что Ка и Ипек могут быть счастливы во Франкфурте, а Ипек будет счастлива, стоит ей только покинуть Карс, и сказала, что может живо представить себе, как они вечером, смеясь, пойдут по улицам Франкфурта в кино.

— Как называется кинотеатр, куда вы можете пойти во Франкфурте? — спросила она. — Любой.

— "Фильмфорум Хехст", — ответил Ка.

— У немцев нет таких названий кинотеатров, как «Эльхамра», «Мечта», "Волшебный"?

— Есть. "Эльдорадо"! — сказал Ка.

Пока они оба смотрели во двор, по которому нерешительно прогуливались снежинки, Кадифе сказала, что в те годы, когда она играла в университетском театре, двоюродный брат ее однокурсника предложил ей роль девушки с покрытой головой в совместной турецко-германской постановке, но она отказалась от роли; а теперь Ка и Ипек будут очень счастливы в Германии; она рассказала, что сестра была создана для того, чтобы быть счастливой, но до настоящего времени счастлива не была, потому что не умела быть счастливой; и что Ипек горько, что у нее нет ребенка; что больше всего она расстраивается, что ее сестра такая красивая, такая изящная, такая чувствительная и такая честная и, наверное, потому такая несчастная (тут ее голос еще раз дрогнул); что с такими прекрасными качествами и такой красотой сестра все время чувствует себя плохой и уродливой, она скрывает свою красоту, чтобы сестра не чувствовала всего этого. (Сейчас она плакала.) Со слезами и вздохами она, дрожа, рассказала, что, когда они учились в средней школе ("Мы были в Стамбуле и тогда не были таким бедными", — проговорила Кадифе, и Ка сказал, что "вообще-то и сейчас" они не бедные. "Но мы живем в Карсе", — быстро ответила она), учительница биологии, Месуре-ханым, однажды спросила у Кадифе, которая опоздала тем утром на первый урок: "Т^оя умная сестра тоже опоздала?" и сказала: "Я пускаю тебя на урок, потому что очень люблю твою сестру". Ипек, естественно, не опоздала.

Повозка въехала во двор.

На боковых бортиках были нарисованы красные розы, белые ромашки и зеленые листья, это была обычная старая повозка. Из покрытых льдом ноздрей старой усталой лошади валил пар. Пальто и шапка коренастого и слегка горбатого возничего были покрыты снегом. Ка с бьющимся сердцем увидел, что и парусина покрыта снегом.

— Смотри не бойся, — сказала Кадифе. — Я тебя не убью.

Ка увидел в руках у Кадифе пистолет, но даже не осознал, что он направлен на него.

— Я не сошла с ума, — сказала Кадифе. — Но если ты мне сейчас что-нибудь устроишь, поверь, я тебя убью… Мы подозреваем журналистов, которые идут разговаривать с Ладживертом, подозреваем всех.

— Это же вы меня искали, — сказал Ка.

— Верно, но даже если ты и не собирался доносить, сотрудники НРУ, они, может быть, закрепили на тебе микрофон, предположив, что мы будем искать встречи с тобой. И я сомневаюсь потому, что ты только что отказался снять свое любимое пальтишко. Сейчас быстро снимай пальто и клади его на кровать.

Ка сделал то, что ему сказали. Кадифе быстро обыскала каждый уголок пальто своими маленькими, как у сестры, руками. Не найдя ничего, она сказала:

— Извини. Снимай пиджак, рубашку и майку. Они имеют обыкновение приклеивать пластырем микрофоны даже на спину или на грудь. В Карсе, наверное, сотня людей постоянно ходит с микрофонами на себе.

Ка, сняв пиджак, как ребенок, показывающий живот врачу, задрал рубашку и майку до самого верха. Кадифе посмотрела.

— Повернись спиной, — сказала она. Наступила пауза. — Хорошо. Извини за пистолет… Но если уж они прикрепляют микрофон, то не дают возможности обыскать человека и не будут спокойно ждать… — Однако пистолет свой она не опустила. — Слушай сейчас вот что, — сказала она угрожающим тоном. — Ты ничего не скажешь Ладживерту о нашем разговоре, нашей дружбе. — Она говорила как врач, который предостерегает больного после осмотра. — Tы ничего не скажешь об Ипек и о том, что влюблен в нее. Ладживерту такая грязь вовсе не понравится… Если вздумаешь говорить об этом, если он тебя после этого не погубит, то будь уверен, это сделаю я. Поскольку он проницателен, как дьявол, он может попытаться выведать У тебя все. Сделай вид, что только видел Ипек, вот и все. Понятно?