…День выдался серым и тусклым. С самого начала все не заладилось. Филипп, нервничая из-за предстоящего разговора, отчаянно проигрывал. Раньше с ним такого не бывало – он считался блестящим игроком… Но Дэвид, если и был этим удивлен, вида не показывал, а лишь подшучивал над приятелем. Правда, иногда Филипп ловил в его глазах какой-то невысказанный вопрос.

Игру они закончили в полном молчании. К этому моменту небо совсем затянулось тучами, начал накрапывать дождь. И мужчины, сложив клюшки, поспешили к зданию клуба. Приняв душ и переодевшись, они устроились в одной из гостиных. Там их уже ждал заказанный кофе с коньяком.

В небольшой гостиной, стилизованной под эпоху Эдуарда VII, кроме них никого не было. В камине, который разожгли по случаю плохой погоды, уютно потрескивали поленья. В окно стучал дождь. С другого этажа до них доносилась музыка и чьи-то голоса. Но в этом замкнутом пространстве тишина казалась почти осязаемой.

Дэвид, медленно попивая кофе, принялся листать газеты в поисках рецензий на свой последний концерт. Филипп залпом выпил оба напитка, встал и начал расхаживать по комнате.

– Дэйв, мне нужно с тобой поговорить, – наконец выдавил он из себя, и ему показалось, что слова упали в тишину, как камни.

– Да, пожалуйста. – Дэвид поднял глаза от газеты.

– Дэйв, пойми меня правильно, но я хочу, чтобы ты перестал встречаться с моей дочерью, – сказал Филипп, стараясь изо всех сил казаться спокойным.

Лицо Дэвида приняло удивленно-вопросительное выражение:

– Это она просила тебя поговорить со мной об этом?

– Черт возьми, разумеется, нет! Ты же знаешь, она безумно влюблена в тебя. Но я хочу, чтобы ты перестал морочить девчонке голову!

– А почему ты решил, что я морочу ей голову? – Дэвид сделал ударение на слове «морочу».

Злость вспыхнула в Филиппе внезапно, у него даже потемнело в глазах. Он надеялся, что они поговорят по-человечески, разберутся во всем и, возможно, вместе найдут нормальный выход из ситуации. Но Дэвид явно не стремился облегчить ему задачу. Наоборот, он, казалось, отгородился от Филиппа как стеной и думал о чем-то своем, машинально переворачивая газетные листы. Филипп почти физически ощутил эту отстраненность.

– Так почему ты решил, что я морочу ей голову? – резко повторил Дэвид свой вопрос, откладывая газеты в сторону.

– Потому, что ты не любишь ее, потому, что ты на двадцать лет старше. Потому, что ты никогда не оставишь Лиз, а значит, у Люсии с тобой не может быть будущего.

Дэвид усмехнулся:

– В мире есть вещи, которые мы не властны изменить, урегулировать их наличие или отсутствие. Одна из таких вещей – любовь. Либо она есть, либо ее нет… Причем тут Лиз, разница в возрасте? Убить любовь можно только вместе с людьми. Или же она умрет сама, когда ей будет угодно. Почему ты считаешь, что она бывает счастливой только в браке?

После этих слов, сказанных лениво-поучительным тоном, Филиппу захотелось ударить Дэвида и в любимых выражениях Соледад высказать свое мнение о нем.

Но лицо Маковски внезапно смягчилось, и неожиданно он сказал:

– Не волнуйся, Филипп, все и так скоро закончится. Я тебе обещаю.

С минуту мужчины молча смотрели друг на друга. Филиппа поразила не столько резкая перемена тона, сколько какая-то затаенная боль, вдруг проявившаяся в глазах Дэвида. Нужно было что-то сказать, а что – он не знал.

– Спасибо, – неожиданно для самого себя выговорил он. – Пожалуй, мне пора ехать домой. – И быстро вышел, хлопнув дверью.

Дэвид даже не обернулся.

* * *

– Эйприл, а воспаление легких длится долго? – спросила она как-то невзначай, катя по скользкому, как лед, полу супермаркета загруженную пестрыми пакетами тележку.

– В среднем месяц.

– Какой ужас!

– Ты что, никогда не болела?

– Мама говорила, что в детстве, но я не помню.

– Счастливая. Останься ты в Англии, вряд ли бы имела такие пробелы в познаниях. Как ты думаешь, сможем мы приготовить ягненка в красном вине?

Люсии было не до ягненка… Месяц! Через месяц ей уже придется привыкать к однообразным учебным будням.

Дэвид исчез с того самого вечера. Люсия изо дня в день казнила себя за то, что не может осмелиться набрать его номер, спросить у Лиз или Терезы, как ни в чем не бывало, о его самочувствии, попросить пригласить его и сказать: «Ну что, я остаюсь?» Он ответил бы: «Да». В этом не было сомнений. Она помнила его объятия так, как будто на ее теле еще оставались следы его рук… Какие у него руки! Каждое их движение, что бы он ни делал, исполнено музыки. Надо же было ему заболеть в такой неподходящий момент! Решается ее судьба, а он – в кровати с градусником!

– Не могла бы ты отвлечь Бобби, иначе я не приготовлю ужин до самой ночи, – послышался возмущенный голос Эйприл.

Люсия выбралась из своего убежища и принялась трепать мягкие и шелковистые собачьи уши. Бобби исслюнявил ее руки и хотел было лизнуть в нос, но слова Эйприл неожиданно заставили Люсию резко поднять голову.

– Твой Маковски действительно недурен. Вчера у Хендерсонов он очаровал всех.

– Когда? – переспросила она умирающим голосом.

– Вчера. А что? Я чем-то расстроила тебя?

Оставленный без внимания пес скулил что есть мочи и подпрыгивал, стараясь привлечь внимание девушки. Она нисколько не удивилась тому, что Эйприл уже все известно, ей было не до этого.

– Нет, конечно, не расстроила. А как он себя чувствовал?

Эйприл, проболтавшись, смутилась, но сразу же поняла, что это окажется безнаказанным.

– Вот сумасшедшая! Откуда же я знаю? По мне, так у этих Хендерсонов чувствовать себя хорошо может только идиот. Но ему, кажется, плевать на обстановку. Он самодостаточен.

– Я как-то пропустила… Вы с папой вчера…

– Твой отец – редкостный зануда. Извини, пожалуйста. Вчера я была в гостях одна. – Чуть помолчав, Эйприл добавила: – Ты как будто витаешь в облаках! Завтра попросишь рассказать, ходили ли мы за продуктами и что купили? Меньше надо закрываться в своей комнате!

– Эйприл, я погуляю с собакой в парке?

– Только не очень долго. Филипп вернется с минуты на минуту.

Люсия спускалась по ступенькам, изо всех сил сдерживая сердцебиение. Запах печеного ягненка медленно рассеивался, уступая место навалившемуся невыносимо тяжелой ношей волнению. Бобби завилял хвостом и снизу послал ей вопрошающий взгляд: «Нельзя ли проворнее?» Она с грустью ответила ему: «Прости, дружок, если бы ты знал, как мне тяжело!»

Кусочки жизни никак не хотели соединяться в общую картину. Будь проклята эта душераздирающая мозаика! Что значит его невыносимый кашель? Ему плевать на свое здоровье – или он просто подавился виноградной косточкой?! Неужели какие-то Хендерсоны для Дэвида важнее, чем ее Любовь, желаннее, чем она? Эйприл, конечно, вполне могла разыграть ее… Да они наверняка сговорились с отцом и упражняются в сочинительстве! Все это пустое, ненужное, подобные вещи нельзя замечать, нужно закрыть глаза… Но почему он не звонит? Почему не скажет, что болен – здоров – нездоровится – не в себе – или еще какой-нибудь подобный бред. Пусть бред, лишь бы не молчание. Оно началось там, на лестнице, нет, еще в зале. Началось и не кончается…