– Чего торопиться, государь?.. Вдруг не подоспеют наши с преображенцами?

– Алексаша-то не подоспеет, когда знает, что нам плохо может быть? Ну, это дудки! Гляди, как бы раньше нас не прибыл, не всполошил гнезда змеиного. Я их всех поймать хочу.

Петр I у заговорщика Цыклера

Нетерпеливо подхлестывая лошадку, государь ехал по дороге к слободе, где стоял двор и дом думного дворянина Ивана Цыклера.

Слабо освещен покой в доме Цыклера. За столом сидят раскрасневшиеся, хмельные столько же от злобы, сколько от вина, заговорщики. Среди них сам Цыклер, старик Алексей Соковнин, его старший сын Дмитрий, стрельцы Филиппов и Рожин, донской казак Сенька Лукьянов.

– Я ему покажу! – глухо грозит Цыклер. – С дела меня убрал… Ничего, наша не ушла. Мы еще Москву пощупаем, не хуже Стеньки Разина объявимся гетманами. Так ли, Лукьяныч?

– Так, пан Ян! – отозвался совсем пьяный казак.

– Тамо что еще будет, – отозвался хриплым голосом старик Соковнин. – А надо теперь этому антихристу предел положить. Видано ли! Русский православный царь всю землю запоганил. Двоих моих сыновей за рубеж вывез. Сам опоганился табачным зельем, сам антихристом стал, теперь их загубить хочет. Не бывать тому!

– Не бывать и не будет. Не уедет он, помяни мое слово! – стукнув по столу рукой, сказал Цыклер. – Нынче же под утро мои молодцы подожгут хибарку подле дома поганого подлизня Лефорта. А то и на усадьбе у немца красного петуха пустим. Сам-то – выскочит огонь тушить. Уж он не утерпит! А тут его ножей в пяток и примут. У меня уже есть двое… Да вот вы трое, – обратился он к стрельцам и казаку, – подмогу дадите. И поедет он не за рубеж, а на тот свет. Тогда настанет наша воля: гуляй – не хочу.

– Наша воля! Да сгинет антихрист! – подхватили собеседники, поднимая полные кубки и чарки.

Вдруг распахнулась дверь, и на пороге появилась высокая мощная фигура Петра с неизменной дубинкой в руке. Первым движением каждого было выхватить оружие. Но его сняли прежде чем садиться за стол, и оно стояло в углу возле двери, в которую вошел царь.

Цыклер кое-как овладел собой и с поклоном поспешил навстречу державному гостю:

– Милости просим! В добрый час!..

– В добрый час! – невольно подхватили и другие, отдав поклон царю.

– В час добрый! – ответил Петр. – Ехал мимо, вижу – свет. Заглянул чарочку анисовой с холоду испить. Не поднесешь ли?

– Есть под рукой, государь. Много благодарен за честь, – торопливо наливая чарку, говорил Цыклер.

Остальные незаметно стали пробираться к оружию.

Пока царь пил чарку и закусывал, внимательно оглядывая горницу, Цыклер кланялся ему и продолжал выказывать радость по поводу такого приятного посещения.

– А ты, старик, али поправился? – вдруг обратился царь к Соковнину, который так и застыл на своем месте. – Мне говорили, болен ты, оттого и к Лефорту не явился нынче.

– Недужен, государь. Да вот приятель позвал. Рождение празднует.

– Вижу, вижу! – отозвался Петр, прислушиваясь к тому, что делается за окнами. Там он различил легкий шум и шорох шагов.

– А что, не пора ли? – шепнул один из сыновей старику Соковнину, собираясь кинуться к оружию, до которого было теперь совсем близко.

– И то – пора! – громко крикнул Петр, кидаясь к дверям и распахивая их. – Входите, хватайте изменников!

В горницу ввалилось человек двенадцать стрельцов, и тотчас перевязали заговорщиков.

* * *

Заговорщиков пытали, и они сознались в своей вине. Всех их предали казни 4 марта 1697 года. Старика Соковнина и Цыклера четвертовали. Пушкину, который был изобличен своим же тестем, двум стрельцам и казаку Лукьянову отрубили головы. Плаху устроили в селе Преображенском, и под нею стоял вырытый из земли гроб мятежного боярина Ивана Михайловича Милославского. На его кости, полуистлевшие в земле за двенадцать лет, ручьями стекала кровь казнимых.

Застенок.

Художник А. Янов

Келья Новодевичьего монастыря. Озарены тихим сиянием лампадки, из киота кротко глядят иконные лики. Ласковый полумрак лег на стены, закрыл углы… Тихо кругом. Только издалека слабо доносится ночной сторожевой стук да, заглушаемое толстыми стенами, слышится где-то в далекой келье размеренное чтение молитв.

И эти заглушенные однообразные звуки, и ласковый полумрак, и тихое сияние лампадки – все невольно зовет к молитве, к вдумчивой, вразумительной беседе с Богом. Но пусто место у аналоя, что стоит перед киотом, и рука насельницы кельи не шевелит листов раскрытой книги.

Эта насельница – царевна Софья, уже девять лет влачащая здесь цепи невольного уединения. Быстрыми, нетерпеливыми шагами ходит она взад и вперед по келье, то остановится внезапно, словно вслушиваясь во что-то, то вдруг прильнет к узким окошкам. Но там, за пределами кельи, виден только тусклый свет фонаря в монастырских сенях. Глубокая темь таинственно залегла кругом.

И вновь нетерпеливые, быстрые шаги… Грозой, силой веет от этой невольной инокини. Ей ли томиться за стенами обители! Тучна, круглолица, с ястребиным проницательным взором, она мало в чем уступала своему брату-богатырю и, казалось, самой природой была создана повелевать. Ученица Симеона Полоцкого, умная, развитая, она, по отзывам современников, была «больше мужеска ума исполненная дева». Заключенная в монастырь Петром, она только ждала удобного случая, чтобы вырваться оттуда и вновь захватить в свои руки власть. Теперь, казалось ей, этот случай представился. Петр уехал в чужеземные края – на смех русским людям учиться тамошним наукам. Как отъехал, вести присылал, но теперь уже давно о нем ничего не слышно. И пошел в народе слух, что извели царя в чужих краях. Радостью дрогнуло сердце царевны от таких слухов, и она решила не медлить.

– Матушка-государыня, – раздалось в келии шепотом.

Софья вздрогнула, оторвалась от окошка.

– Ну что, Анфиса? Говори скорее. Придут?

И седовласая Анфиса, няня царевны, с пеленок вскормившая и вспоившая ее, стала шепотом передавать все как было.

– Пришла это к ним, анафемам, в Стрелецкую ихнюю слободу. Набольших спрашиваю, зов твой передаю им. Куда там! Сначала было и слушать не хотели, прежнее вспоминаючи. А потом поддались. Надо думать, сейчас придут – за мной пошли. Семену, привратнику-то нашему, все передала, как ты велела, государыня.