Вот показался ординарец Карачая – корнет венгерского гусарского полка. Он мчался, сколько было сил у его маленькой, легкой лошаденки, почти пригнувшись к ее шее. Яркая ташка[59] отлетала назад.

«Должно быть, туго приходится бедному Карачаю – на корнете нет лица», – встревожился Суворов.

– Ваше высокопревосходительство, полковник Карачай просит подкрепления. Пехоты! – выпалил корнет.

Суворов, не говоря ни слова, круто повернул коня и поскакал к фанагорийцам.

– А ну-ка, ребятушки, подсобим полковнику Карачаю! Сделаем туркам карачун! – весело крикнул он. – Вперед! Марш!

Егеря повернулись и быстрым шагом пошли в лощину.

Суворов поехал назад. Навстречу ему спешил казачий есаул-ординарец.

– Что Карачай? Держится? – спросил Суворов.

– Так точно, ваше высокопревосходительство! – отрубил есаул. – Устоял, наши помогли!

Суворов полузакрыл глаза и широко улыбнулся:

– Мои-то не выдадут, помилуй Бог! Богатыри! Русские!

Потом ударил плетью коня и взлетел на холм. Он хотел глянуть в трубу, что там внизу, но снизу, из лощины, раздалось «ура».

– Наконец побежали басурманы. Сейчас можно будет полдничать, – сказал с облегчением Суворов и поехал к пехотным каре.

Он хорошо изучил турок: если спаги побежали, то теперь за ними отступят по всей линии. Надолго ли, но отступят.

Суворов был прав: последние отряды турок, занимавшие деревню и лес Каята, ускакали по направлению к деревне Бохча, которая виднелась верстах в полутора. Русские войска заняли обезлюдевшую, разграбленную турками, опустошенную деревню и небольшой редкий лесок.

Полуденное солнце стояло над самой головой.

Войска были утомлены боем, этим многочасовым стоянием в тесных, душных рядах, проголодались, хотели пить. И так приятно было хоть немного отдохнуть, поесть и напиться: в деревне нашлись два колодца, а в лесу протекал ручей.

– Полдничать. Отдыхать – с полчаса. По человеку от капральства – за водой. Не мешкать, не спать, строй не бросать! – сказал Суворов, проезжая мимо войск.

Бой затих по всей линии. У австрийцев тоже прекратилась стрельба. На всем фронте наступила тишина.

Солдаты оживились. Разминались, расправляли затекшие руки и ноги, вытирали с лица пыль. Легкораненые, оставшиеся в строю, перевязывали раны. Большинство село на землю, курило, ело, пило принесенную в манерках воду. Суворов на этот раз не смог отбиться от Прошки – денщик сунул-таки в руки барину кусок курицы и хлеб. Суворов торопливо поел и выехал один из лесу. Он хотел еще раз осмотреть турецкую позицию.

– Ваше высокопревосходительство, куда же вы один поедете? Еще налетят басурманы, – удерживал его командовавший кавалерией бригадир Бурнашев. – Я сейчас хоть взвод гусар отряжу!

– Вот тогда наверняка налетят. А на одного и внимания не обратят. Тоже полдничают – ишь притихли, – сказал Суворов и один поехал вперед. Он проехал сажен сто от леса и стал на пригорке.

Турок поблизости не было. Только в полуверсте отдыхал спешившийся небольшой отряд, сабель в пятьдесят. Суворов смотрел, прикидывая, как поступить.

Впереди, верстах в двух, виднелся редкий Крынгумейлорский лес. Суворов издалека увидал орудия батареи. Перед лесом копошилось много людей: турки, по своему обыкновению, рыли перед лесом окоп.

Здесь их самый последний рубеж. Здесь они будут защищать свой главный лагерь, который расположился за лесом, защищать не на живот, а на смерть.

Можно было бы тотчас же атаковать главную турецкую позицию, – окоп они докончить все равно не успеют, но оставалось одно препятствие – деревня Бохча.

Бохчу миновать никак нельзя, – ее батарея прекрасно ударит во фланг. Придется сначала выкурить турок из деревни, чтоб не стояли на дороге.

План был готов. Суворов поспешил назад. Медлить было нечего: из Крынгумейлорского леса на равнину снова выезжали тысячи всадников.

«Сейчас визирь еще раз ударит на нас, чтобы задержать. Проспали окоп, голубчики! Проспали!» – думал Суворов, рысью возвращаясь к своим.

Через несколько минут полуденная тишина вновь была нарушена: заиграла музыка, забили барабаны, и русская пехота двинулась в обход деревни Бохча.

Пот катился по впалым щекам Суворова, – после лихорадки пот всегда прошибал быстро, – голова кружилась от слабости, от волнения, от голода – целый день сегодня и поесть толком все некогда; но глаза глядели весело: атака деревни Бохча шла успешно.

Русские пушки били чрезвычайно метко – ядра ложились в самой деревне. Дымилась подожженная брандкугелями мазанка.

Напрасно турки перетаскивали тяжелые, неповоротливые орудия с места на место, – их огонь причинял мало вреда. И так же напрасно прибегали они к своему излюбленному средству – бросали на русскую пехоту, наступавшую с трех сторон на деревню, тысячи спагов. Мушкатеры, гренадеры, егеря столько раз за день благополучно отбивали конные атаки, что и эти не могли поколебать их; каре спокойно выдерживали страшный натиск разъярившихся спагов.

Все было хорошо. И только принц Кобургский немного раздражал Суворова. Отделенный от Суворова несколькими верстами, принц начинал терять самообладание. Он каждую минуту нуждался в моральной поддержке Суворова, словно ребенок, то и дело оглядывавшийся на свою няню.

Правда, великий визирь не забывал и об австрийцах. Он беспрерывно слал на них все новые и новые толпы спагов. Австрийской пехоте и венгерским гусарам тоже хватало сегодня работы. Если бы не русские, они не смогли бы столько часов подряд отбиваться от врага, который был вчетверо сильнее.

Но совсем незачем было слать через каждые десять минут ординарца к Суворову с одной и той же просьбой:

– Скорее соединяться, а то нас раздавят!

«Эк его забирает! Да разве я сам не хочу этого?» – думал он и спокойно отвечал одно и то же каждому ординарцу Кобургского:

– Только – вперед! Ни шагу назад. Иначе погибнем. Вперед.

Наконец турецкие пушки снялись и затарахтели по дороге из Бохчи к Крынгумейлорскому лесу.

– Ого-го! Улепетывают! Скатертью дорога! – смеялись солдаты.

Сопротивление турок было сломлено: гренадеры слева, мушкатеры справа – ворвались в деревню.

Суворов стоял у плетня, поджидая к себе начальников линий, чтобы отдать приказания.

– Ванюшка, покличь поскорее полковника Золотухина! – обернулся он к своему казаку.