– Когда?

– Когда мы жили здесь.

Я держу под контролем лицо, чтобы он не заметил перемены в выражении, затем осторожно поднимаюсь, отхожу и методично переворачиваю носки на камне. Давно высохли. Я иду с ними назад, а Крис по-прежнему смотрит на меня. Как ни в чем не бывало произношу:

– Я и не знал, что говорил иначе.

Он на это не отвечает.

Я натягиваю носки, обуваюсь.

– Я хочу пить, – говорит Крис.

– Нам не так уж далеко спускаться к воде, – говорю я, вставая. Смотрю на снег, потом спрашиваю: – Готов?

Он кивает, и мы надеваем рюкзаки.

Идя по гребню к началу оврага, слышим стук еще раз – теперь камень падает громче. Я оглядываюсь: где это? По-прежнему ничего.

– Что это было? – спрашивает Крис.

– Подвижка камней.

Оба секунду стоим тихо, вслушиваемся. Крис спрашивает:

– Наверху кто-то есть?

– Нет, я думаю, это снег тает и высвобождает камни. Если в начале лета жара, таких подвижек слышно много. Иногда больших. Так снашиваются горы.

– Я не знал, что горы стираются.

– Не стираются – снашиваются. Округляются, становятся покатыми. Эти горы еще не сношены.

Теперь все склоны вокруг покрыты черноватой зеленью леса. Издали похоже на бархат. Только вершины лысые.

Я говорю:

– Вот смотришь на эти горы, и они кажутся такими постоянными и мирными, но они меняются все время, и эти перемены – мирные далеко не всегда. Внизу, вот сейчас у нас под ногами – силы, которые могут разорвать эту гору в клочья.

– А они так делают когда-нибудь?

– Что?

– Разрывают гору в клочья?

– Да, – отвечаю я. Потом вспоминаю: – Недалеко отсюда под миллионами тонн скал мертвыми лежат девятнадцать человек. Все удивились, что лишь девятнадцать.

– А что случилось?

– Простые туристы откуда-то с востока; остановились на ночевку в лагере. Ночью вырвались на волю подземные силы, спасатели наутро увидели, что произошло, и лишь покачали головами. Даже не пытались раскапывать. Вгрызешься в сотни футов скалы, найдешь тела – и тут же их придется закапывать снова. Вот их там и оставили. До сих пор лежат.

– А откуда узнали, что девятнадцать?

– Соседи и родственники сообщили, что они пропали.

Крис смотрит на вершину впереди:

– Это без предупреждения?

– Не знаю.

– Ну было же какое-то наверняка.

– Может, и было.

Мы идем туда, где хребет загибается внутрь, к началу оврага. Наверное, там-то мы воду и найдем. Потихоньку принимаю вниз.

Сверху еще немного постукивают камни. Мне вдруг страшно.

– Крис, – говорю я.

– Что?

– Знаешь, что я думаю?

– Нет. Что?

– Я думаю, мы будем большими умниками, если пока бросим эту верхушку к черту и попробуем взойти на нее как-нибудь в другой раз.

Он молчит. Потом произносит:

– Почему?

– У меня нехорошие чувства.

Он долго ничего не говорит. Наконец спрашивает:

– Например?

– Ох, я просто думаю, что там запросто можно попасть в бурю или оползень – или еще что-нибудь, будут большие неприятности.

Снова молчание. Я поднимаю голову – у него на лице неописуемое разочарование. По-моему, он знает, что я не договариваю.

– Ты об этом подумай пока, – говорю я. – А доберемся до воды и пообедаем – решим.

Продолжаем спуск.

– Ладно? – спрашиваю я.

Наконец уклончиво соглашается:

– Ладно…

Спускаться легко, но дальше склон будет отвеснее. Здесь все еще открыто и солнечно, а скоро опять зайдем под деревья.

Я не знаю, что и думать о наших зловещих разговорах по ночам – кроме того, что это нехорошо. Для нас обоих. Видимо, сказывается напряжение: мотоцикл, походы, шатокуа, прежние места, – а по ночам вылезает. Хочется убраться отсюда, и как можно скорее.

Наверное, и для Криса все не как раньше. Я теперь пугливый и не стыжусь в этом признаться. А он никогда ничего не боялся. Никогда. Вот в чем разница между нами. Вот почему я жив, а он нет. Если он где-то наверху, некая духовная сущность, призрак, допельгангер, ждет нас, бог знает как… ну, долго ему придется ждать. Очень долго.

Эти проклятые высоты со временем жуть нагоняют.

Я хочу вниз, далеко вниз; совсем, далеко, вниз.

К океану. Да, правильно. Где медленно накатывают волны, где всегда шум и никуда не упадешь. Ты уже там.

Снова входим под деревья, и вершину закрывают кроны. Вот и слава богу.

К тому же, по-моему, в этом шатокуа мы зашли по тропе Федра дальше некуда. Ее теперь лучше оставить. Я отдал тому, что он думал, говорил и писал, всю дань, какую мог, и теперь хочу сам развить кое-какие мысли, которыми пренебрег он. Заголовок этого шатокуа – «Дзэн и искусство ухода за мотоциклом», вовсе не «Дзэн и искусство лазать по горам», а на горных вершинах не бывает мотоциклов; Дзэна там, по-моему, тоже маловато. Дзэн – «дух долины», а не горной вершины. На вершинах найдешь только тот Дзэн, который сам же туда и принесешь. Давай выбираться отсюда.

– Хорошо спускаться вниз, а? – говорю я.

Нет ответа.

Боюсь, нам придется немножко поссориться.

Лезешь-лезешь на вершину, а получаешь там лишь огромную, тяжеленную каменную скрижаль, на которой нацарапана куча правил.

Вот и с ним примерно так же.

Решил, что он мессия хренов.

Вот уж дудки, парень. Пашешь без продыху, а платят совсем с гулькин нос. Пошли. Пошли…

Вскоре я уже подпрыгиваю вниз по склону каким-то идиотским галопом… тыг-дык, тыг-дык, тыг-дык… а потом Крис вопит:

– ПОДОЖДИ! – и я, оглянувшись, замечаю, что он отстал на пару сотен ярдов и маячит в деревьях.

И вот я торможу и жду его, но немного погодя соображаю, что он нарочно тащится позади. Разочарован, конечно.

Видимо, в этом шатокуа следует кратко наметить курс, которым двигался Федр, – но безоценочно, – а затем уже гнуть свое. Честное слово, если мир рисуется не двойственностью разума и материи, а тройственностью Качества, разума и материи, искусство ухода за мотоциклом, как и другие искусства, приобретает такие измерения смысла, каких раньше за ним не наблюдалось. Призрак техники, от которого бегут Сазерленды, из зла становится позитивным кайфом. И демонстрировать это – задача долгая и кайфовая.