стала, в чем чувствовался определенный опыт, а велела положить мужа прямо на пол в просторном коридоре, на коврике. Там, на привычном в таких ситуациях месте, Земский спал до позднего вечера, а потом стал постепенно приходить в себя.

Сознание его окончательно прорезалось в ванной. Он низко склонился над раковиной умывальника — так низко, что лбом упирался в носик крана, и смотрел, как закручивается в жерло спираль холодной воды с розовыми нитями обильно каплющей в нее крови. Лада стояла рядом и больно с досадливой старательностью хватала Земского сквозь свитер за шкуру на плече, мстительно приговаривая:

— Тварь, ты тварь, обещал же!.. Допился, что уже кровища хлещет… — И срывалась почти на визг, вцепляясь ему уже в загривок, зло теребя и норовя окунуть лицом в раковину, но только больно ткала лбом в кран: — Вот только попробуй еще!.. Вот только попробуй!..

У него же еще находились силы мямлить в ответ:

— Тише… Разбудишь ребенка…

— Вспомнил о ребенке, тварь! Ребенок перепуганный!.. Ты в каком виде! Девочка тебя видела такого! Это папенька, называется!.. Почему ты в одном ботинке?!.

Может, она сама залепила ему в нос — размахивала руками и случайно залепила. Или даже намерено ударила… Да, намеренно. Он окончательно уверился в этом. Но молчал. Болела голова, сердце проваливалось, и от этого становилось так страшно, что у него не было сил отвечать. В иной ситуации, возможно, ответил бы. Да, ответил бы, чего ему бояться… Уж ее папаши он вовсе не боялся — это точно, хотя она бывало грозилась папашей. И однажды привлекла к их разборкам… Но ведь сама же и напросилась. Она всегда напрашивалась в таких ситуациях, будто специально выводя из его себя. Что с нее взять — психопатка, так ей, наверное, было нужно. «Психопатка помножить на психопата… — бессвязно думал он. — Получается… Получается…»

В прошлый раз, четыре месяца назад, все его громоздкое бытие, которое он выстраивал такими трудами, едва не рухнуло. Он ее как-то слишком неловко — с перебором — ударил (все-таки в юности ходил в секцию бокса), хотя ударил с таким расчетом, чтобы она повалилась на диван, а потом еще пнул от души, метя в зад, да вот попал куда-то в ляжку, оставив порядочный синячище. Он и до этого применял силу — но все же с осторожностью, соразмерно, чувствуя, что она сама была не прочь отведать легкой потасовки, мог заломить руки за спину, повалить на диван, взять, опять же несильно, скорее театрально, за шею и сказать страшным голосом: «Убью…» А по большей части, конечно, не трогал, хотя желание ударить по-настоящему, хуком, или даже прямым в челюсть, бывало иногда слишком велико, так что еле сдерживался, больше срывался на ответный крик, а пару раз бил что-то из посуды, бывало же, что уходил до утра из дома. Но потом мирились — со звериной неистовостью — как и ругались, могли тут же, когда скрутив руки, он придавливал ее на постели, — тут же могли неистово сплестись в страсти. Обоим так было нужно. Тогда скандал растворялся в сумасшествии, и трудно было понять, где кончается такая странная ненависть, а где начинается не менее причудливая страсть, немного даже неуместная между людьми под сорок. Впрочем он всегда чувствовал, что даже за страстью где-то совсем рядом витает тень ее папаши. Никак нельзя было отделаться от этого проклятого призрака. Она тоже все это хорошо понимала и знала свою настоящую силу.

Но после того нешуточного случая многое изменилось. Тогда и Лада перепугалась страшно и присмирела до самого утра. Его даже поразили всегда такие напористые, большие, черные, а в тот раз испуганные, потускневшие глаза, вернее глаз (второй заплыл в синяке). Спать ушла в другую комнату. И утром уже началось. Сначала позвонил тестюшка и говорил своим слащавым голосом, без злобы, а даже с некоторым удовольствием:

— Рукоприкладством занимаетесь, молодой человек? Избил беззащитную слабую женщину, мою дочь. И даже ногами пинал.

«Да уж, слабую…» — думал Земский. Дело было не в том, что зять накостылял дочери. К своей старшей дочери тесть относился не то что с равнодушием, а с плохо скрываемым раздражением. Это раздражение начинало проявляться уже через полчаса в те редкие встречи, когда Земский и Лада приезжали в гости к «папеньке». Между отцом и дочерью начиналась мелкая грызня, которая, по мнению Земского, была все-таки не к лицу миллионеру, можно сказать, олигарху регионального масштаба. Земский догадывался, что эта грызня началась еще в ее детстве: «Опять ты оставила открытой зубную пасту!..» — «Достал ты со своей пастой!..» — Да так и не закончилась: «Что ты нацепила за юбку! В твоем возрасте женщине из достойной семьи прилично носить юбку, чтобы было видно веревочки, которые вы называете трусами?! А сзади так и веревочек не видно — голая жопа!» — «Пап, достал! Какую юбку хочу, такую ношу!» Если бы папенька умел, он и сам бы навешал ей тумаков, и зятя он, конечно, в душе поддерживал. Но дело было в том, что зять проявил самоуправство. Земский именно эти нотки слышал в его голосе:

— Хотите, молодой человек, оторвать меня от работы, чтобы я занимался вашими проблемами?..

— Ничего я такого не хочу, Александр Иваныч, так получилось.

— Я не думаю, что разговор на этом закончится.

После выслушивания таких внушений, да еще страдая с похмелья, Земский и сам присмирел. Уж он-то догадывался, что может скрываться за внешним ехидством тестя. Не стоило дразнить ядовитую змею. Несколько раз Земский даже мямлил что-то в свое оправдание Ладе, но она, показательно демонстрируя синячище в пол-лица, закидывала тяжелую черную косу за плечо и только фыркала в ответ. Самое неприятное было то, что она забрала ключи от машины: «На маршрутке покатаешься…» Это было по-настоящему унизительно, хотя он не подал вида.

На маршрутке он, конечно, в тот злополучный день не поехал — поймал такси. А в обед к нему в кабинет явились два мордоворота в черных костюмах, при галстуках. Он этих молчаливых парней пару раз видел при тесте. И очень вежливо:

— Здравствуйте, Вадим Петрович. Мы от Александра Ивановича. Он передавал вам привет и просил вручить презент. До свидания, Вадим Петрович. — Положили перед Земским красиво упакованную перевязанную розовой ленточкой коробку и удалились, чуть ли не пятясь. Под ленточкой записка: «Любимому зятю от папы». Мелькнула мысль: надсмехается собака. Любимым был муж младшей доченьки Анжелы, которого взяли из «приличной» семьи — родственник председателя одного из крупных банков — теперь он жил в Москве и