— Ты действительно этого хочешь?

— Всем сердцем.

— Для такого мужчины, как я, это вызов. То, что недостижимо, всегда более желанно, чем то, что само идет в руки. Ты бросаешь мне вызов, Клодина.

— Повторяю, оставь меня в покое.

Доброй ночи. Уже в дверях я услышала, как он, смеясь, сказал:

— Никогда не оставлю, не надейся.

Я вбежала в холл. Дэвид и Гарри только что вернулись.

— Благополучно доставили домой, — сказал Дэвид, имея в виду Эви. Он обнял меня рукой, а я ему улыбнулась.

— Ты устала, — заметил он.

— Да, сегодня был долгий день.

— Крестины удались на славу, — сказал Гарри. — Детишки отличные… вообще.

— А Амарилис в особенности, — гордо сказал Дэвид. — Она у нас красавица.

Гарри с улыбкой заметил:

— Любящий отец.

— Кажется, Эви понравилось у нас, — вставила я.

— О да, — согласился Дэвид. — Уверен, что ей очень не хотелось уходить домой. Старуха Трент ждала ее. В одном из окон горела свеча. Очевидно, она караулила. Она выскочила навстречу и хотела заманить нас каким-то джином, то ли терновниковым, то ли бузиновым, то ли оду Ванниковым, в общем, чем-то таким… Мы отговорились только поздним часом.

— Она очень печется о своих внучках, — заметила я.

— В этом нет сомнения, — поддакнул Гарри.

Мы проводили Гарри в отведенную ему комнату, пожелали доброй ночи и удалились. Мы с Дэвидом пошли к себе.

— Сегодня был такой счастливый день! Что если мы осторожненько заглянем в детскую, как там она?

Мы встали по обе стороны от спящего ребенка. Дэвид с восторгом смотрел на Амарилис. Ничего… Ничего не должно нарушать ее счастья.

Наступило Рождество. Начались обычные празднества и игры. Как и в прошлые годы, пришли соседи: миссис Трент с внучками, Фаррингдоны и, конечно же, Петтигрю. Леди Петтигрю сказала, что лучше бы собраться на Рождество в этом году у них, но дети затрудняли поездку и поэтому легче отметить праздник в Эверсли.

Свадьба Джонатана и Миллисент должна была состояться в июне, вот тогда-то мы и поедем к ним, сказала матушка, поскольку дети уже подрастут.

Трудно поверить, что всего год назад наш роман с Джонатаном был в самом разгаре. В последний святочный день я резко оборвала его и почти сразу же обнаружила, что беременна.

Гарри Фаррингдон никак не проявлял себя, и я поинтересовалась у матушки, намерен ли он что-либо предпринимать.

— Ухаживание, если это можно назвать так, кажется, еще продолжается.

Могу сказать, что Эви влюблена.

Это подтвердит любой.

— А Гарри?

— Вроде бы и ему нравится ее общество.

Тебе не кажется, что все дело здесь в его родителях?

— Или в ее бабушке.

— Но он ведь женится не на родственниках жены…

— Нет.

Но они могут стать неким препятствием. Мне кажется, что Гарри необычайно осмотрительный молодой человек.

— Хорошо, я думаю, он скоро решит это.

— Должна сказать, что ты предоставляешь им все шансы. Ты станешь свахой, Клодина. В конце концов, кто о них еще позаботится?

Я не сказала ей, почему делаю это, так как не была уверена, расстроит это ее или нет. Но у меня было твердое убеждение, что я должна помочь Эви, чем могу, и, без сомнения, ей очень бы хотелось породниться с семьей Фаррингдонов.

Джонатан вернулся в Лондон. Все были напуганы войной. Казалось, что в Европе Франция добилась успехов. Дикон был в Лондоне вместе с Джонатаном, и теперь, когда у матери на руках был ребенок, она не сопровождала его так часто, как всегда. В январе поводов для тревоги стало больше, когда Утрехт, Роттердам и Дорт попали в руки французов, и Стэдфолдэр с семьей бежали в Англию в лодке. Они чудом спаслись, поскольку сильно похолодало и все замерзло.

Повсюду в домах пылали очаги, но даже при них казалось, что ветер проникал через окна и везде гуляли сквозняки.

Все очень интересовались победами французов, которые, как говорил Джонатан, свершались благодаря гению одного человека — корсиканского авантюриста по имени Наполеон Бонапарт. Все надеялись, что с падением Робеспьера этим успехам придет конец, поскольку Бонапарт был явным сторонником тирана, но несколькими умными маневрами ему удалось избежать кровопролития, в то время как многих его друзей и хозяина постигла печальная участь. Итак, Наполеон Бонапарт остался с армией.

— Даже кровожадная толпа смогла осознать, что он делает для своей страны, — прокомментировал это Джонатан.

Мы часто говорили о Шарло и Луи-Шарле, которые могли участвовать в этих успешных кампаниях. Но у нас не было от них вестей.

Моя мама часто говорила:

— С Шарло все в порядке. Сердце подсказывает мне это. Если бы он только смог сообщить о себе! Но как, если его страна воюет со всей Европой?

Когда Дикон и Джонатан были с нами, то разговоры обычно шли о войне и политике. Пруссия просила займы. И они бесконечно обсуждали, дадут их или не дадут.

Мы все время дрожали от холода, пока не пришел февраль с оттепелью и снег начал таять так сильно, что во многих частях страны встала угроза наводнений.

Затем был заключен Тосканский мир с Францией.

Дикон сказал:

— Я предвижу, что другие последуют этому примеру.

Дэвид считал, что революция закончилась, и следует признать Республику.

— В конце концов, мы получим мир, а французы правительство, которое хотели. Пусть все остается как есть.

— Они натворили столько бед, пролили столько крови, что, наконец, поняли — это никогда не должно повториться, — ответил Дикон. — Они слишком резко поменяли одни права игры на другие.

— Монархия никогда бы не уступила, — сказал Джонатан. — Народ захотел избавиться от нее и решил, что единственный путь к этому — через гильотину.

Когда шведы признали Францию, стало понятно, к чему все идет.

— Если так пойдет дальше, — сказал Дикон, — мы одни будем бороться против Франции.

Он и Джонатан снова уехали в Лондон, и на этот раз моя мать не сопровождала его.

Стоял холодный мартовский день. Везде виднелись следы сильного наводнения, и некоторые поля были все еще покрыты водой. Все утро я провела с Дэвидом, и мы прокатились вокруг усадьбы. Я наслаждалась этими утренними поездками, когда мы встречались с арендаторами, останавливались, чтобы отведать их вина и поболтать.

Дэвид всегда поддерживал беседы с ними, что создавало идеальные отношения между нами и людьми, живущими в усадьбе. У Джонатана никогда не было такого терпения, добродушия, бескорыстия, способности глядеть на вещи глазами другого человека.