Грутас остановился и, стоя на четвереньках, посмотрел Ганнибалу в лицо. Его всего охватило какое-то странное спокойствие. Он смотрел снизу вверх на Ганнибала своими бледными глазами цвета арктического льда.

– И вместе мы поплывем к смерти, – произнес он. – Я, ты, твоя мачеха, которую ты трахаешь, все люди, которых ты убил.

– Это были не люди.

– Каков оказался Дортлих на вкус? Похоже на рыбу? А Милко ты тоже съел?

– Ганнибал, – сказала леди Мурасаки из своего угла, – если Попиль получит Грутаса, то, вероятно, не станет заниматься тобой. Ганнибал, послушай меня, отдай его Попилю.

– Он съел мою сестру.

– Ты тоже ее ел, – сказал Грутас. – Что ж ты себя не убьешь?

– Я ее не ел. Это ложь.

– А вот и нет! Добренький Кухарь скормил ее тебе вместе с бульоном! И теперь тебе надо убить всех, кто об этом знает, так? Но теперь и эта женщина тоже знает, стало быть, тебе и ее следует убить.

Ганнибал зажал руками уши, в одной он все еще держал окровавленный кинжал. Повернулся к леди Мурасаки, ища ее глаза, подошел к ней, прижал ее к себе.

– Нет, Ганнибал, это все ложь, – сказала она. – Отдай его Попилю.

Грутас рванулся к пистолету, продолжая повторять:

– Ты съел ее, ты был в полубессознательном состоянии, только жадно глотал каждую ложку...

– НЕ-Е-Е-Е-Т! – отчаянно крикнул Ганнибал, подняв лицо к потолку, и прыгнул к Грутасу, занося кинжал. Наступил на пистолет, несколькими взмахами клинка располосовал ему все лицо, написав на нем большое "М", и закричал: – М – за Мику! М – за Мику! М – за Мику!

Грутас лежал на спине, распростертый на полу, а Ганнибал все полосовал его кинжалом, выписывая свои "М".

Сзади раздался крик. В кровавом тумане сверкнул выстрел. Ганнибал ощутил пламя выстрела над годовой. Он не понял, ранило его или нет. Он обернулся.

Сзади стоял капитан, спиной к леди Мурасаки, и сбоку из-под его нижней челюсти торчала рукоять стилета, а кончик его лезвия перерезал ему аорту. Пистолет выскользнул из ладони капитана, и он рухнул лицом вниз.

Ганнибал едва стоял на ногах, его лицо превратилось в кровавую маску. Леди Мурасаки закрыла глаза. Она вся дрожала.

– Вы не ранены? – спросил он.

– Нет.

– Я люблю вас, леди Мурасаки, – сказал он. И пошел к ней.

– Что осталось в тебе, чтобы любить? – спросила она и выбежала из каюты, вверх по трапу, через фальшборт – и безукоризненным прыжком, без всплеска нырнула в воду канала.

* * *

Плавучий дом тихо ткнулся в берег канала.

На "Кристабели" оставался один Ганнибал – вместе с мертвецами. Их глаза быстро стекленели. Мюллер и Гассман теперь уже на нижней палубе, у подножия обоих трапов. Грутас, исполосованный кинжалом и весь в крови, лежит в каюте, где и умер. Каждый из мертвецов держит в руках фаустпатрон, как куклу с огромной головой. Ганнибал вытащил из оружейного стеллажа последний фаустпатрон и привязал его в машинном отделении так, что его здоровенная реактивная противотанковая головка оказалась в двух футах от топливного бака. В судовом барахле нашел кошку, потом привязал веревку от нее к спусковому крючку фаустпатрона, установленному на оружии сверху. Он стоял на палубе с кошкой в руке, пока судно тихонько продвигалось вперед, то и дело легко ударяясь о каменную облицовку канала. С палубы ему были видны вспышки фонарей на мосту. Слышались крики и лай собаки.

Он бросил кошку в воду, и привязанная к ней веревка змеей скользнула следом. Ганнибал спрыгнул на берег и пошел прочь через поля. Назад он не оглядывался. Когда он прошел метров четыреста, грохнул взрыв. Он почувствовал, как взрывная волна ударила его в спину, и воздух с шумом пронесся над ним. Осколок металла упал в поле позади него. Судно яростно пылало в канале, в небо столбом летели искры, закручиваясь спиралью в исходящем от огня жаре. Следующие взрывы развалили горящие бимсы и швырнули их, кувыркающихся, в воздух, когда рванули головки остальных фаустпатронов.

С расстояния в милю он видел вспышки проблесковых маячков полицейских машин возле шлюза. Назад он не пошел. Он направился дальше через поля, и его нашли уже после восхода солнца.

Обращенные на восток окна штаб-квартиры парижской полиции в теплые месяцы года во время завтрака обычно сплошь оккупировали молодые полицейские в надежде увидеть Симону Синьоре[86], пьющую утренний кофе на террасе своего дома, выходящего на соседнюю площадь Дофина.

Инспектор Попиль подошел к своему столу, не подняв взгляда даже тогда, когда разнеслась весть, что двери на террасу киноактрисы открылись, и остался невозмутим, когда раздался всеобщий стон – на террасе появилась всего лишь служанка, вышедшая полить цветы.

Его собственное окно было распахнуто, до него доносились отдаленные звуки коммунистической демонстрации на набережной Орфевр и на Новом мосту. Демонстранты – по большей части студенты – скандировали: "Свободу Ганнибалу! Свободу Ганнибалу!" Они несли плакаты "Смерть фашизму!" и требовали немедленного освобождения Ганнибала Лектера, который теперь стал в некотором роде знаменитостью. Читатели в своих письмах в "Юманите" и "Канар эншен" защищали его, а "Канар" даже опубликовала фотографию горящих остатков "Кристабель" с подписью "Людоеды поджариваются".

Трогательные детские воспоминания о блестящих результатах коллективизации, также опубликованные в "Юманите" в виде статьи за подписью самого Ганнибала, были контрабандой вынесены из тюрьмы и добавили ему популярности среди сторонников коммунистов. Он с такой же готовностью написал бы и для изданий самого крайне правого толка, но правые были не в моде и не могли выйти на демонстрацию в его поддержку.

Перед Попилем лежал меморандум из прокуратуры с запросом, какие именно обвинения можно реально предъявить Ганнибалу Лектеру. В свете царящих настроений возмездия – l'epuration sauvage[87], – сохранившихся после войны, приговор за убийство фашистов и военных преступников должен был быть абсолютно обоснованным, но даже полностью справедливый, он все равно будет политически непопулярен.

Убийство мясника Поля Момуна имело место много лет назад, и единственной уликой служил аромат гвоздичного масла, отмечал прокурор. "Поможет ли взятие под стражу этой женщины Мурасаки? Может быть, ее можно обвинить в тайном сговоре и соучастии?" – спрашивал прокурор. Инспектор Попиль отверг идею об аресте женщины Мурасаки.

Конкретные обстоятельства смерти ресторатора Кольнаса, или "скрывающегося фашиста, ресторатора и дельца черного рынка", как его именовали газеты, так и не были выяснены. Да, на его темечке имелась дыра непонятного происхождения, а его язык и небо были проткнуты неизвестными лицами. Он стрелял из револьвера, что подтверждено парафиновой пробой.