холера ясна, ни одной юбки не пропускал, везде, где тока мог, рождаемость увеличивал. Ему что шляхтянка, что холопка, что молодая, что старая – всё едино, главное, лишь бы не мужик! Да и в том, ежели вдуматься, особой уверенности нет.

Нам оставалось лишь поблагодарить толстую хозяйку нами же разгромленного трактира за содействие милиции и, собрав всю опергруппу (включая прикомандированного дьяка), по-тихому возвращаться к нашей избушке.

Она верно ждала всех нас за воротами чертячьей усадьбы, чуть поджимая озябшие на предрассветном холодке куриные ноги. Закупаться нам ничем не требовалось, ещё с Белоруссии продукты не подъели, поэтому бабка просто отвела избушку подальше, километра три вниз по течению от недалёкой, сонной Варшавы, и я, поблагодарив всех за службу, дал приказ отдыхать.

От собачьей усталости, дикой передозировки эмоций и осознания полностью выполненного долга почти разом рухнули все. Баба-яга забралась на тёплую печь, Митяй улёгся на тулупе у порога, Филимон Митрофанович лёг на коврике под столом, а я на широкой лавке у окошка.

Помню, что ещё собирался было позвонить через волшебное зеркало Олёне, когда все уснут, но, кажется, сам же и уснул первым. Такое бывает. Вот, кстати, сон свой я почему-то запомнил.

Как будто бы мы с Кощеем Бессмертным сидим на цивилизованных деловых переговорах в одном из московских кафе, я пью зелёный чай, он вроде бы какой-то элитный кофе. Из тех, что «наши циветты выбирают для вас лучшие зерна». Одеты оба по гражданке, и Кощей не лысый, как обычно, а в эффектном парике а-ля Кобзон.

Причём я-то отлично понимаю, что он по-прежнему крупный уголовный авторитет, но тем не менее задержать его не пытаюсь, а, наоборот, почему-то говорю с ним о классической литературе и прочем.

– Мне тоже Фейхтвангер не пошёл, а вот в Платонова вчитался.

– Бывает такое. Служба как?

– Ровно.

– Так в целом хоть платят нормально?

– Мне хватает.

– Зарплату не задерживают?

– Нет.

– Ну-ну… В мою фирму перейти не надумал?

И как будто бы я встаю и за такие слова молча выливаю ему свой чай из чашки прямо на голову. Кощей там вставными зубами скрепит, рожи корчит, салфеткой лицо вытирает и цедит многозначительно сквозь кривые тонкие губы:

– …ведёшь себя как мальчишка. Взрослеть пора.

Дальше какая-то полная ерунда пошла, тигры гуляли по московским улицам, я от них по пожарной лестнице в большущую гостиницу лезу, срываюсь, падаю, но чудом приземляюсь на ноги.

А сам Кощей в это время спокойно садится в красивую чёрную машину, почему-то с дипломатическим флажком Финляндии, и уезжает, на прощанье помахивая мне ручкой. Причём даже не оборачиваясь, издевательски то есть. Дурацкий сон, ни о чём.

Потом меня разбудила песня. Очень знакомая, но не такая, как я слышал в детстве. То есть что-то безумно родное, но тем не менее как-то не совсем…

Нет наутро водки,

Царь не похмелился.

А не похмелился,

Очень разозлился.

Очень разозлился,

Топнул вдруг ногою –

Терем развалился,

Скрылся под землёю.

А за ним весь город

И леса, где белки…

Оттого что не было утром опохмелки!

Я встал, потянулся, продрал глаза. Оказывается, встали уже все. Наш младший сотрудник что-то распевал на крылечке, дьяк, высунув язык набок, сосредоточенно строчил что-то в уголке, периодически закатывая глаза и покусывая кончик пера. Баба-яга тихо сидела себе за столом у раскрытого окна, мечтательно вглядываясь в даль.

– Бабуль, а с чего это вдруг у нашего Митяя певческий талант прорезался? – спросил я, присаживаясь на табурет напротив. – Это его с пасторальных пейзажей повело?

Бабка ответила не сразу, она тоже засмотрелась на аккуратные поля, маленькие белёные деревеньки с островерхими костёлами и ухоженные, словно с картинки, рощицы дубов или сосен.

– Тоска у него, соколик, – наконец вздохнула она. – Как мы с Белой Руси съехали, так тут он по Лукошкину и затосковал. Поди, уж более часу поёт песни деревенские, дюже жалостливые.

У меня зрели жуткие подозрения, что песни-то как раз деревенскими и не были, но доказать я тоже ничего не мог. Просто был точно уверен, что где-то это уже слышал…

– Так как, теперь мы двигаемся за принцем прямиком в Германию?

– Чегось?

– Я говорю, маршрут у нас через Германию, так?

– Так-то оно так, а только чёртова бабушка ведь про Чешский Крумлов говорила.

– Согласен, но ведь по факту это серьёзный крюк. Он мог не заезжать в город.

– А я всё одно не верю, старая, что беглец наш прямиком в столицу немецкую бросится, – встрепенувшись, ответила Яга, возвращаясь к разговору. – Вспомни, ить он завсегда больших городов избегал. В Лукошкино не заехал, в Киев не попал, мимо Варшавы проскакал, стало быть, и в немецкие земли окольными путями пойдёт.

– Жаль, я уже хотел попросить Филимона Митрофановича написать плакат с надписью «На Берлин!» и танк нарисовать.

– А может, ему попроще было бы через Баварию хмельную, а?

– Чего мы гадаем, давайте прикинем научным путём. Карта есть?

– Как же без карт? – Яга начала хлопать себя по карманам, ища старую колоду.

– Я про географическую.

– А-а-а, – вставая, хмыкнула глава нашего экспертного отдела. – Митенька-а, Митя! Ну-кось, пошарь-ка от в сундуке, там на дне свиток бумажный хранится. Вроде как…

Если ктой-то звал кого-то

Ночью в лопухи

И потискал там кого-то,

Ну тогда хи-хи…

Наш увалень за дверями мурлыкал себе под нос что-то неприлично деревенское, никого не слушая, ни на что не отвлекаясь, никому не откликаясь.

И какая нам забота,

Что в смешных стихах

Ктой-то целовал кого-то

Ночью в лопухах!

Текст опять показался мне безумно знакомым, вроде это на мотив Роберта Бёрнса. Но ведь Митьку за руку ловить – безнадёжное дело, всё равно выкрутится, опять скажет, что это у них, деревенских, все всё воруют.

– Младший сотрудник Лобов, приказываю достать карту! – Мне пришлось повысить голос.

– Чёй-то? А-а, ща, будет исполнено, рад служить родному отделению. – Он быстренько махнул с нагретого места, бросился к сундуку, откинул тяжёлую крышку и едва ли не с головой нырнул внутрь. – Ох и бардак-то какой! Сам чёрт ногу сломит, а то и две. Ну да мы к трудностям привыкши…

Мгновением позже в избушке началась ковровая бомбардировка!

Первым пострадал ни в чём не повинный дьяк, строчивший за печкой очередной донос на нашу опергруппу, – ему прилетело по голове парой свалявшихся до состояния древесины валенок! Филимон Митрофанович свёл глазки к переносице, перекрестился и хлопнулся на бок.

– Упс, – сказали