Но ничего не слышу.

— Слушаю, слушаю, слушаю, — шепчет отец.

— Окей, пап, — говорю я. — Окей. — Трогаю его за плечо.

Он злобно зыркает на меня, отмахивается от моей руки, садится прямо.

— Слушай, — говорит он. — Слушай, слушай, слушай. Это не просто танец.

С тех пор как я вернулась домой, он впервые заговорил со мной обычным голосом. Я растерялась.

— Это не просто танец, — повторяет он.

Хула. Меня пробирает озноб.

— Что не просто танец?

— Как они выглядят, когда приходят к тебе? — спрашивает он. — Ты должна слушать. Как я.

— Что слушать, пап? — спрашиваю я.

Но что-то уже изменилось, окей? Лицо его обмякло, как после семи банок пива, хотя он, разумеется, никакого пива не пил.

— Пап, — говорю я, — останься со мной.

Но где там.

После приговора я попал сюда, думал сперва то что здесь только банды дерутся и долбятся в жопу, на деле же страшнее всего тишина. Чаще всего в тюрьме вот так:

А в промежутках бело голубые стены, и все. Окружная тюрьма, кругом бело голубой, все бело голубое. Эти два цвета, белый и голубой, здесь повсюду. Под бело голубым я вижу слова которыми мы все покрываем стены пока умираем, пока губим себя здесь, потому что именно этим люди и занимаются в тюрьме, губят себя, и даже когда нашу писанину закрашивают, слова, вырезаные на стене заточеным краем ложки которую мы спрятали в ладони и незаметно вынесли из столовой, мы вырезаем их снова, весь бред который выходит из головы, пока сидишь съежившись на тонком матрасе, часть из этого фигня типа “Ябба-дабба-ду!”[138], а часть настоящая типа “Бог подал Ною радужный знак, в следующий раз огонь, с водой больше никак”.

Вот их не стереть, не по хорошему не по плохому, они все равно проступят под краской, как не замазывай.

Камера пять шагов от двери до нар, четыре от стены до стены, между ними холодный стальной унитаз без крышки и холодная стальная раковина боченком, и вообще на моей памяти вся атмосфера холодная и стальная. Взять хотя бы мои нары, слишком короткие зато верхние, доска вмурована прямо в стену и повернута в бок так что я головой упираюсь в одну стену а ногами в другую, а сверху и чуть с боку надо мной узкое оконце.

В первый день нас всех загнали в душевые и заставили наклониться, охрана такая, типа, я хочу через жопу увидеть твой рот, парень, ну и мы поворачивались нагибались и нагибались и разводили руками булки. Охрана искала наркоту и все остальное, проверяли нам пальцы ног, рук, зубы. Когда они закончили нам раздали робы, голубые с розовыми рукавами, тонкие, в катышках, и дешовые шлепанцы, как будто мы в гостях у стариков хоуле. Я одел новую форму и пришел в камеру, там никого не было, я уж думал эти сто восемьдесят дней пройдут легко, но следом за мной привели Мэтти. Я и двух минут не пробыл один как он явился со своей собственой простыней, чтобы одеть на матрас, светлые кудри торчат во все стороны как будто он только что проснулся. Толстые лодыжки в шрамах, руки все в веснушках и растяжках, плечи сутулит, как будто раньше занимался борьбой но уже сам об этом забыл. И вот он под охраной заходит в камеру. Я на взводе, готов набросится на него, вспоминаю фильмы которые видел. Особенно сцены в тюрьме.

Чё вылупился, сказал я.

Мэтти остановился. Прямо на пороге. За ним столпилась охрана в древесно зеленой форме и такие типа иди, иди давай, а мне: охолони, если не хочешь загреметь в изолятор. А Мэтти стоял улыбался. Но не зло а на расслабоне, широко, и сказал мне: чувак, давай без вот этой вот гангста рэперской хуйни. Ты не Фифти Сент в том фильме.

Он был прав. Я рассмеялся.

Мы с Мэтти особо не говорим. Когда оба в камере, лежим на нарах читаем или отжимаемся от пола, холод бетона сквозь ладони поднимается в мышцы рук, или по очереди срем в унитаз стараясь не смотреть друг на друга.

Атас, сказал как то вечером Мэтти в кромешной темноте, свет уже выключили, вскочил с нар и пошел к унитазу, сегодня давали тако.

Сто восемьдесят дней минус то что отсидел до суда. Вот сколько мне дали. Арестовали двадцать шестого февраля и на следущий день предъявили обвинение. Я думал типа сперва тебя привозят в полицейский участок, потом отпускают и гуляй до суда, но меня — после того как я вломился в чужой дом, потом угнал машину и меня взяли с полными карманами травы, — меня, разумеется, не отпустили. Сегодня утро пятнадцатого апреля и сидеть мне еще сто тридцать два дня. Вот где прорезалась способность к математике — глядите, как я ловко вычитаю. Здесь много какие таланты просыпаються.

Двадцать шестого февраля я вышвырнул Кауи из машины и поехал прямиком к шерифу будто что то хочу передать. Шериф, а потом и другие копы медленно подошли ко мне в мешковатых черных пальто и обступили машину. Я щурился от красно синих огней полицейских мигалок. В рациях трещал ветер, копы что то бормотали себе в пальто пока окружали машину не сводя с меня глаз. Я же держал руки на руле и старался дышать медленно. И вспоминал все когда либо слышанные рассказы о том что нужно делать, чтобы тебя не пристрелили.

У нас с Кауи не было времени на разговоры. Да, мы снова могли убежать, бросить машину и скрыться в городе. Не знаю, наверное я дошел до точки и решил что пошли они все нахуй, никуда я больше не побегу. Раньше мы говорили про Ноа, акул, что он чуствовал, что мы чуствовали и нет ли в нас того же что было в нем. Ну, если его больше нет, это еще не значит что все кончено. Но посмотрите на Кауи и чем она занималась и посмотрите на меня, что сделал я?

Ответ прост. Я сделал то, что было нужно всем нам.

Все это произошло на глазах у Кауи, нехорошо, конечно, но другого выхода просто не было. Она в универе выучила кучу всякого, типа, как строить разные штуки. Как делать разные штуки. И не надо ей все это — полиция, пакалоло, кража, бегство.

И вот когда я и копы, когда они меня остановили, самое худшее было ждать. Я вам клянусь. У меня было такое чуство, что они могут проделать со мной все что захотят и никто им не помешает. Я сидел и смотрел пока они рассматривали машину. Шериф наверняка пробивал ее по базе угонов, он чего то писал в блокноте и нажимал на кнопки рации на плече. Треники Ноа сползали с моей задницы, до того они были малы. Швы кусались и врезались в кожу.

Наконец шериф махнул, мол, опусти стекло. Я опустил.

Он такой: руки на руль.

Я и не убирал, говорю.

А сестра где? — спросил шериф.

Да она мне весь мозг вынесла, сказал я, пришлось выбросить ее из машины. Не знаю куда она пошла.