Когда мы наконец возвращаемся во дворец, император разгневан, и все стараются не попадаться ему на глаза. Некоторым, увы, эта роскошь недоступна. Султан мечется по дворцу с криком. Стражей отправили в матаморы изъять любые изображения христианских святых, которые могут мешать нашим молитвам и навлекать на нас гнев Аллаха. В хамаме я умудряюсь уронить туфлю Исмаила в бассейн с водой (для частых паровых бань султана вода, похоже, находится всегда) и запятнать чистейшую лимонно-желтую кожу. Исмаил подбирает туфлю и яростно лупит меня ею, до ссадин на шее и плечах. Остается благодарить Бога, что в руках у него не было ничего более смертоносного.

В тот вечер я иду за ним, когда он направляется в гарем, чтобы выбрать женщину на ночь. Вместе с новыми рабочими только что привезли от сиди Касима несколько пленниц-европеек. Султан задерживается возле светловолосой русской, потом резко поворачивается на пятке и прямиком идет в покои Белой Лебеди.

Четвертый день четвертой недели,

Сафар 1091 Г. X.

Аль-Уез Абайяд, урожденная Элис Суонн. Обращенная английская пленница, мать эмира Мохаммеда бен Исмаила.

На следующий день начинается дождь.

Помню, как я едва выносила здешнюю жизнь, в те месяцы почти три года назад, когда была беременна своим дорогим мальчиком. Я думала: я стану матерью наконец-то и все будет замечательно. Думала, когда у тебя есть ребенок, все в мире меняется. Я была права; но не так, как воображала.

Я гляжу из-под капюшона черепа, сквозь глазницы; смотрю, как другие женщины в гареме посвящают себя ежедневным молитвам, сплетням, хне и прихорашиваниям, словно они — милые создания, безвредные и прелестные. Но теперь-то я знаю. Я видела, что под этой сурьмой и глиной, под шелками и атласом, духами и притираниями. Внутри там лишь гниль и яд, все поражено злом.

И имя этому злу — Зидана.

Гарем принадлежит ей: это ее царство, и правит она, внушая ужас. Если это видит кто-то, кроме меня, они молчат. Поют, болтают, пресмыкаются перед нею, собираются, как пчелы вокруг своей королевы, но улей этот рождает не мед, а витриол. Тот, кто осмелится перечить ей, становится ее врагом и, значит, врагом всех здешних женщин. Они издеваются, травят, не замечают; устраивают мерзкие шутки и разносят зловещие слухи; оставляют тебе лишь порченые фрукты и черствый хлеб; плюют в чайные чашки и обливают тебя кипятком в хамаме.

Наверное, мне повезло, что они не отваживаются на большее, хотя я уверена, что все недомогания, постигавшие меня, происходят не от естественных причин, а от собрания трав и порошков, принадлежащих Зидане. Но как я это докажу? И кто станет слушать мои жалобы, даже начни я жаловаться? По-моему, Исмаил подвластен ей в той же мере, что и все вокруг. Сложно представить, что столь страшный человек станет бояться кого-то еще, но я видела, как он вздрагивает, когда слышит ее голос; видела, какие у него глаза, когда она к нему прикасается. Как она удерживает его внимание, чарами? Вера в колдовство противоречила всему, в чем я была убеждена как добрая христианка, но сложно не поверить в него в мире, который до костей пропитан суевериями.

Магия пронизывает эту страну. Она струится под поверхностью всего, как подземная река, коварно бурлит и размывает основы жизни. К ней относятся как к чему-то обыденному: женщины в гареме вечно ублажают демонов, которых зовут джиннами, — оставляют им еду, отваживают при помощи соли, железа и сурьмы. Они верят, что Зидана может переноситься куда угодно в мгновение ока, и Зидана поощряет эту веру. Она похваляется, что умеет превращаться в зверей и птиц, и никто не смеет замышлять ничего против нее, опасаясь, что она подслушивает, обернувшись ящеркой на стене, кошкой, крадущейся мимо, голубем, воркующим неподалеку. Она и в самом деле знает, что творится во всех уголках огромного дворца, но загадки здесь нет: Нус-Нус говорил мне, что у нее повсюду доносчики, и она щедро им платит.

Поэтому я всегда начеку — ради себя самой и особенно ради Момо. Сыновья Зиданы стоят намного выше него в очереди наследников, но это не помешало ей устранять других из одной лишь злобы.

Показываю ли я свои подозрения? Нет, я мило улыбаюсь; желаю всем мира во имя Аллаха. Я смотрю на свои руки, сложенные на коленях, — это руки старухи: худые лапы с выступающими венами. Ногти я отращиваю длинные и острые, на случай, если они окажутся моим единственным оружием. Я читаю, молюсь и присматриваю за Момо зорко, как ястреб. Это не так легко: он резвый малыш, слишком решительный и крупный для своих лет. Он быстро выбрался из пеленок и из колыбели, а потом и из наших покоев. Стоит мне отвернуться на мгновение, как его и след простыл. Не знала, что дети могут так быстро ползать! Иногда мне хочется привязать к нему веревочку, чтобы можно было вытащить его оттуда, куда заведут его проказы. С тех пор как он пошел, а потом и побежал, все стало еще хуже. Он похож на маленького джинна — кажется, он исчезает по желанию. Когда за ним присматривают, он вышагивает, как истинный эмир, гордо неся свое кольцо на цепочке, изучая все вокруг (хотя его и предупреждали самым строгим образом, чтобы он не ел ничего, кроме того, что дам ему я, Нус-Нус или сам султан). Волосы у него потемнели, и теперь он больше нравится Исмаилу, тот зовет его настоящим маленьким марокканцем, несмотря на голубые глаза мальчика. Султан любит зайти в гарем, посадить Момо на плечи и унести.

К величайшей досаде Зиданы, он заваливает Момо подарками: у моего малыша есть самые роскошные одеяния, которые он обожает, — чем ярче, чем больше блеска, тем лучше. Глаз у него сделался, как у сороки: я вечно нахожу у него новые безделушки, а когда спрашиваю, откуда они, он смотрит на меня ясными голубыми глазами и говорит: «Папа дал». Но уже дважды я выясняла, что это неправда. Неделю назад императрица шумно стенала по поводу исчезновения жемчужной подвески, за потерю которой жестоко избила своих служанок. Я нашла ее под одеялами на кровати Момо; и это еще не все. Там обнаружилась и огромная булавка с изумрудной головкой и длинным полым серебряным стержнем, а еще браслет из рыжего стекла и ракушек каури, миниатюрный портрет темноволосой женщины и золотой перстень с печатью императора, такой же, как постоянно носит сам Момо. Но это не его кольцо, кольцо Момо висит у него на шее; а потом я вспоминаю, как вчера Зидана кричала и верещала во дворах гарема, и как Мамасс сказала мне, что императрица потеряла что-то ценное. Я снова накрываю сокровища одеялами. Похоже, у меня растет ловкий воришка.

Когда Нус-Нус заходит в гарем, я отсылаю Мамасс, зову его с собой и молча показываю сокровища Момо.

Он поднимает брови; потом разражается смехом.

— Какой у тебя тут Али-Баба завелся!

— Что мне делать?

— Оставь это мне, — говорит он.

Он увлекает Момо похвалами, но потом восклицает, что одежда мальчика — красные атласные штаны и ярко-голубая рубаха — слишком скучна для истинного эмира и ее нужно украсить. Ребенок тут же убегает и возвращается через минуту, нагруженный своими сокровищами. Одну за другой Нус-Нус выпрашивает у Момо украденные вещи, выясняя, где он их взял, а вместо изъятых сокровищ вручает малышу большой золотой браслет со своей руки. Момо он слишком велик, мальчик долго пытается придумать, как носить браслет: слишком маленький, чтобы надеть на голову, слишком тяжелый, чтобы повесить на цепочку. В конце концов, он решает носить браслет на бедре, где тот выглядит очень странно, и убегает играть во двор, так, чтобы быть у меня на глазах.