По-видимому, что-то в моем лице его насторожило.

– Ну-ну, мистер Хэрриот, не принимайте близко к сердцу. – Он сочувственно погладил меня по локтю. – Вы же еще молоды. А мистер Фарнон – человек с большим опытом.

Я оперся на лопату, утер со лба пот, уже заливавший мне глаза, и посмотрел вокруг на сотни мужчин, вонзающих лопаты в пыльный дерн.

Мы все еще занимались физической закалкой. То есть так нам объяснило начальство, но я подозревал, что они просто не знали, что делать с таким количеством курсантов и кто-то изобрел такой способ чем-то нас занять.

Как бы то ни было, мы строили резервуар под очаровательным шропширским городком, а для нас был воздвигнут целый палаточный поселок. Собственно, насчет резервуара существовали кое-какие сомнения, но в любом случае мы что-то строили. Нам выдали комбинезоны, кирки и лопаты, и час за часом мы ковыряли каменистый склон.

Но, изнывая от жары, я отдавал себе отчет, что все могло обернуться куда хуже. Погода стояла чудесная, и проводить весь день на чистом воздухе было одно удовольствие. Я поглядел вниз, на волнистую равнину, на встающие за ней пологие холмы в голубой дымке. Пейзаж этот был лишен суровости голых крутых склонов и вересковых пустошей, с которыми я расстался в Йоркшире, и навевал успокоительную безмятежность. А виднеющиеся за деревьями крыши городка сулили много радостей. После долгих часов под палящим солнцем, когда у нас на губах запекалась каменная пыль, мы испытывали жажду, которая посрамила бы и Гаргантюа, и предвкушали, как утолим ее вечером, когда нам дозволялось покидать лагерь.

Там, в прохладных пивных, бок о бок с местными жителями мы наконец утоляли ее пинтами и пинтами великолепного домашнего сидра. Теперь на юге Англии пьют главным образом сидр заводского изготовления, но тогда во многих питейных заведениях были собственные прессы, которыми выжимали сок из местных яблок.

Ночуя в палатке, я невольно переносился в далекое прошлое. Просыпаясь рано утром от ярких солнечных лучей, косо бьющих в тонкие стенки, я несколько секунд воображал, что вернулся на холмы над Фёрт-оф-Клайдом в те дни, когда о войне никто и не думал. Было что-то завораживающее в палаточном запахе нагретой парусины, брезентового пола и раздавленной травы, как и в жужжании мух, облачком кружащих у конца шеста под потолком. На миг я оказывался на Розните и, открывая глаза, почти не сомневался, что увижу Алекса Тейлора с Эдди Хатчинсоном, друзей моего детства, в спальных мешках на полу рядом со мной.

Каждую субботу с Пасхи и по октябрь месяц мы отправлялись с ночевкой на Рознит, подальше от дыма и грязи Глазго. И здесь, в Шропшире, вдыхая неповторимый палаточный запах, я закрывал глаза и видел сосновый лесок позади палатки и зеленый склон, убегающий вниз к ручью, а далеко-далеко внизу длинное голубое зеркало Гар-Лоха, посверкивающего у подножия могучих гор Аргайла. Теперь и Рознит, и Гар-Лох погублены, но для меня, мальчишки, это был сказочный край, приобщивший меня к красоте и чудесам нашего мира.

Как-то странно, что мне вспоминались мы, подростки. Ведь Алекс был теперь на Ближнем Востоке, Эдди – в Бирме, а я – в совсем другой палатке в компании совсем других молодых людей. Но время между «тогда» и «теперь» словно стерлось, словно никогда не было ни Дарроуби, ни Хелен, ни моих успехов или неудач на вызовах и в приемной. А ведь годы в Дарроуби были самыми важными в моей жизни. Тут я обычно садился на койке и тряс головой, поражаясь тому, как война смешала мои мысли.

Однако, как я уже говорил, Шропшир мне очень нравился. Единственным темным пятном оставался резервуар (или что там еще мы копали под склоном). Ну не лежала у меня душа к этой работе, и все. А потому я навострил уши, когда как-то утром наш сержант объявил:

– Тутошним фермерам нужна помощь с уборкой урожая, есть добровольцы?

Моя рука взвилась первой. Затем после некоторых колебаний подняли руки и другие, но никого из моих новых друзей в их числе не оказалось. Когда распределение закончилось, я узнал, что меня и еще троих курсантов определили к фермеру Эдвардсу. Курсанты эти были из другого отряда, и я их не знал.

Мистер Эдвардс приехал за нами на следующий день в типичной машине фермера – большой и старой. Я сидел впереди, рядом с ним, а остальные трое расположились сзади. Он спросил, как нас зовут, но больше вопросов не задавал, словно считая, что его не касается, кем мы были до войны. Ему было лет тридцать пять – жгучий брюнет с загорелым лицом, на котором особенно выделялись белоснежные зубы и ясные голубые глаза.

Он оглядел нас с добродушной усмешкой, когда машина остановилась у него во дворе.

– Вот мы и приехали, ребята, – сказал он. – Вот тут мы и заставим вас попотеть.

Но я почти его не слушал, озираясь вокруг, – ведь именно такие дворы были непременной частью моей жизни лишь несколько месяцев назад.

Булыжники под ногами, ряды дверей, ведущих в коровник, амбар, хлев, конюшню. Старичок выгребал навоз из коровника, и, когда до нас донесся теплый запах коров напополам с благоуханием навоза, один из моих товарищей сморщил нос. Но я вдыхал эту смесь как благовоние.

Фермер повел нас в поле, где работали жнейка и сноповязалка. Позади них тянулись длинные золотые ряды лежащих снопиков.

– Кто-нибудь из вас умеет скирдовать? – спросил он.

Мы беспомощно помотали головами.

– Ничего, скоро научитесь. Идем со мной, Джим.

Мы разошлись по большому полю. Мои товарищи каждый в сопровождении старичка, а мной занялся мистер Эдвардс. И я очень скоро понял, что мне выпала задача не из легких.

Фермер ухватил в каждую руку по снопику, зажал их под мышками, прошел несколько шагов и поставил их вертикально, прислонив друг к другу. Я проделал то же – и так, пока не возник прямоугольник из восьми снопиков. Он показал мне, как втыкать нижние концы колосьев в землю, чтобы снопики стояли прямо, а иногда он выравнивал их нажимом колена.

Я старался как мог, но мои снопики часто опрокидывались, и я бежал назад, чтобы поставить их правильно. И я с некоторой тревогой заметил, что мистер Эдвардс работает примерно вдвое быстрее троих старичков. Мы почти завершили ряд, а они не прошли еще и половины. Ноющие руки и спина сказали мне, что я подвергаюсь суровому испытанию.

Работали мы так часа два: поднимали, нагибались, поднимали и делали несколько шагов вперед без единой передышки. Когда я только начал практиковать в сельском краю, у меня сложилось глубокое впечатление, что сельский труд – самый тяжелый способ зарабатывать хлеб насущный, и теперь я убеждался в этом на собственном опыте. И готов уже был повалиться на стерню, когда на поле появилась миссис Эдвардс с маленьким сыном и дочкой. Они несли корзинки со слагаемыми для нашего перерыва в десять утра: яблочный пирог с хрустящей корочкой и кувшины с сидром.

Фермер с легкой усмешкой наблюдал, как я с облегчением опустился на землю и припал к кувшину, точно истомленный жаждой путник в пустыне. Домашний сидр был выше всех похвал, и я жмурился от удовольствия. Мне казалось, что теперь в самый раз было бы полежать тут на солнышке до вечера с галлоном этого восхитительного напитка под рукой, но мистер Эдвардс моей точки зрения не разделял. Толстая корочка еще хрустела у меня на зубах, а он уже ухватил очередную пару снопиков.