Утвердительно кивнув головой, Лука в то же время счел за нужное покаянно пожать плечами. Мол, без мясца и пузцо не вырастит. А тут доски «семнадцатого» века…

— Ладно, не винись, — успокоил его Сталин. — Будет тебе и мясцо, и холст от старых икон, лишь бы работа пошла. А отвечать за это будет товарищ Ягода. Головой и партбилетом.

Было видно, как вскинулся притихший было Ягода, но Сталин даже не посмотрел в его сторону, вновь обращаясь к Луке:

— Симон Ушаков — это хорошо. И школы Московская с Новгородской тоже очень хорошо. Ну а Рублева пишешь?

— Пробовал, не получается, — качнул головой Лука.

— Почему? — нахмурился Сталин.

— Ну-у, — замялся Лука, — не знаю даже, как объяснить, но… Взять хотя бы образ Спаса — и у Рублева лик Христа, и Ушаков писал лик Спасителя. Но это же совершенно разное письмо, и после того «Спаса», который писал Ушаков, браться за «Спаса Вседержителя»…

Лука замолчал, с виноватым видом покосившись на хозяина кабинета. Мол, хоть казни, барин, но чего не под силу человеку, будь он даже божьей милостью отмеченный, того невозможно сделать.

— Ладно, — успокоил его Сталин, пыхнув трубкой, — не можешь, значит, не можешь. Остановимся на Ушакове…

На тот момент Лука Ушаков даже не догадывался, что эти слова Сталина были словно приговор. По ОГПУ был издан секретный приказ, специально для него был освобожден от жильцов старый деревянный особняк на Арбате, куда его перевезли вместе с барахлишком, красками, старыми досками и кистями из отцовского дома, снабдили всем необходимым для работы и, приставив к нему такого же молодого, как и он сам сотрудника ОГПУ, превратили в иконописца-затворника, работающего по секретным заказам советского правительства.

…В палату вошла молоденькая медсестра. Заставив «больного» перевернуться на живот, сотворила в задницу обезболивающий укол, и когда Семен остался один, он вновь погрузился в рукописные воспоминания Луки Михеича Ушакова, в которых он, как истинный иконописец и реставратор, пытался передать даже малейшие нюансы далеких тридцатых годов…

Старый, старый Арбат, небольшой, в один этаж особнячок, разделенный печью с изразцами на две половины. В просторной светлой комнате с окнами в уютный, заросший кустистой сиренью дворик, великое множество заготовок, уже начатых работ и готовых икон. Непередаваемый запах красок да массивная мраморная плита, на которой приставленный к иконописцу сотрудник ОГПУ, такой же молодой, как и Лука, растирает отшлифованным камнем зеленый минерал для будущей краски.

Привычная картина ставших привычными будней, которые время от времени нарушались приездом высокопоставленного сотрудника ОГПУ, который, судя по всему, неплохо разбирался в иконописи. Он придирчиво осматривал уже законченные Лукой иконы и, приказав вытянувшемуся по стойке «Смирно!» Петру загружать иконы в машину, оставлял Луке список икон, которые надо было сработать к следующему его приезду. В большинстве случаев это были иконы Новгородской школы XII–XV веков: образ Архангела Гавриила, «Устюжское Благовещение», «Чудо от иконы Знамение», «Чудо Георгия о змие», «Покров Богоматери», «Флор и Лавр», «О Тебе радуется», «Святой Георгий», «Иоанн, Георгий и Власий». Чуток скромнее — Симон Ушаков, в списке которого преобладал его знаменитый «Спас Нерукотворный». Как вдруг…

Доверенное лицо Ягоды загрузил сработанные Лукой иконы и достал из портфеля вырезанный из какого-то журнала снимок иконы Андрея Рублева «Спас Вседержитель». Выложил картинку на стол и, разгладив ее ребром ладони, произнес не терпящим возражений тоном:

«Надеюсь, тебе известно, что это?»

Чувствуя какой-то подвох, Лука невразумительно пожал плечами.

«Вроде бы как «Спас» Рублева».

«Значит, известно, и не надо объяснять, кто это да что это. А посему ставлю задачу. Сработать эту икону так, чтобы ни одна собака не усомнилась в том, что это работа самого Рублева. Надеюсь, всё понятно?»

Почти онемевший Лука смотрел на лежавший перед ним листок с изображением Рублевского «Спаса». Наконец он все-таки нашел в себе силы оторвать взгляд от картинки и едва слышно произнести:

«Но ведь я… Это же Рублев! А я… я никогда не писал Рублева!».

И замолчал, почувствовав на себе прожигающий взгляд.

«Не писал… я тоже только в тридцать лет стал контру отлавливать да к стенке ставить. Короче, так! Это приказ. За саботаж — расстрел».

Развернулся — и растворился в темноте, хлопнув дверью.

Расстрел… Это страшное, обагренное кровью слово, которое, казалось, уже пропитало насквозь всю Россию, словно зависло в могильной тишине иконописной мастерской, и как только за окном послышался рокот отъезжающей машины, Петро бросился к Луке:

«Да ты … ты чего, дурья твоя голова!? Тебя ж в расход пустят, если к сроку эту иконку не намалюешь! Ты… ты понимаешь это?!» — уже почти кричал он, зная суровый нрав своего начальства и понимая, что вместе с Лукой в расход пустят и его самого, как не оправдавшего надежды товарища Ягоды и провалившего задание государственной важности.

«Замолчи!» — выдавил из себя Лука и уже совершенно обессиленный опустился табуретку.

Видимо сообразив, что его поднадзорный, с которым он успел даже сдружиться за прошедший год, действительно находится в отчаянном состоянии, Петро тронул его за плечо. Теперь в его голосе оставалась только мольба да еще, пожалуй, страх за свою собственную жизнь:

«Ты чего, Лука? Чего скис-то? Ведь такие иконы творишь, а тут…»

И он скривился на журнальную вырезку, лежавшую на столе.

«Это Рублев!» — едва слышно прошептал Лука, сглотнув подступивший к горлу комок.

«Да хоть бы хрен собачий! — не выдержал Петро, с грохотом опрокидывая стул. — Надо будет, и Рублева своего намалюешь!»

Однако на Лубянке, судя по всему, думали совершенно иначе, и когда Ягода доложил Сталину о сомнениях Луки Ушакова и тут же выдвинул предложение заменить удинского иконописца еще кем-нибудь, более покладистым и более способным к подобного рода вещам, Сталин только смерил его многообещающим взглядом из-под прищуренных век, и когда Генрих Григорьевич понял свой промах, задушевным голосом произнес:

«Если этот самый Лука не справится, который, как я чувствую, приходится прямым потомком Симону Ушакову, значит, не справится никто. И в этом тяжелом случае…»

Сталин пыхнул трубкой, задумчивым взглядом посмотрел на окончательно сникшего Ягоду и столь же задушевно добавил:

«В этом случае придется тебе, Генрих, учиться писать под Рублева. Ну а если у тебя ничего не получится…»

Дальше можно было не продолжать.

«И все-таки я думаю, что у него всё получится, — моментально среагировал многоопытный Ягода. — По крайней мере товарищи помогут».

«Это хорошо, что ты так уверен в своих товарищах, — усмехнулся Сталин. — Но мне самому хотелось бы убедиться в состоятельности этого паренька. Возможно, подсказать ему что-нибудь. И тогда, объединив наши усилия…».

Когда