А сейчас отступил еще на один шаг.

Ритм стучит, пенится. Ноги топают, сгибаются в коленях. Пляска битии — дело ответственное, в битиситы выбирают юношей чистой наружности, с легкими, как говаривал дедушка Сэркен, костями. Кости боотура — тяжелые, время проволокло меня дальше необходимого: через отрочество в мальчишество. «Как же вы все мне надоели!» — говорит дядя Сарын. Он открывает глаза — две бездны Елю-Чёркёчёх. Мне десять лет, я только что вернулся из Кузни. Я падаю в вихрящиеся бездны Сарыновых глаз; падаю, падаю... Меня выворачивает наизнанку.

Тогда? Сейчас?

Нет!

Битисит или боотур, я не желаю сопровождать удаганку в ее путешествии! Дрожу, кусаю губы, ковыляю спиной вперед. Каждый шаг — мучение, подвиг...

Уши! Надо зажать уши!

Прижимаю ладони к ушам. Разворачиваюсь, восстанавливая естественный порядок движения, обычный ход времен. Бегу в темноту. Мальчик? Юноша? Взрослый?! Сегодня? Позавчера? Что-то разладилось в Юрюне Уолане, как в механизме оси миров. Лязгаю, скриплю, хриплю. Кашляю, спотыкаюсь. В спину колотят вскрики бубна, норовят сбить с ног, опрокинуть. Нет, это время. Догоняет, толкает. Виснет на плечах, цепляется за ноги. Нет, это меня догнал взгляд дяди Сарына. Это от него меня дергает невпопад. Расширюсь, усохну; кишки — в узел, в голове кишат черви...

Прочь, прочь!

Бубен глохнет, стихает, отпускает.

— Да будет стремительным твой полет! Куда летишь-то?

Я на них и правда едва не налетел. А как увидел, кто передо мной... Почему не забоотурился, сам не знаю. Ладони от ушей отнял, а в них — в ушах, не в ладонях! — эхо застряло. Эхо бубна Чамчай. Потому, наверное, и остался усохшим. Бубен помешал.

— Зубы все на месте? — участливо поинтересовался тот, что верхом.

Сперва померещилось: они оба верхом. Один — на коренастом быке, чьи бока отливали медью, а рога покрывала короста ржавчины. Второй же... Алаата! Второй — сам себе и конь, и всадник! Шесть ног, шесть рук, три башки срослись затылками...

— Свои считай! — огрызнулся я. — Помочь?

— Эй, приятель! — хозяин быка примиряющим жестом выставил руки вперед. Руки у него были длиннющие не по росту. — Не кипятись! Я из лучших побуждений! Если с зубами беда — обращайся. Гнилые вырву, новые вставлю! Сталь, полировка, любо-дорого...

— Быку рога полируй! Вон, заржавели...

Треглавец расхохотался в три глотки:

— Эк он тебя, Тимир! Отбрил, молодец! Юрюн Уолан, надо полагать?

— Я-то Юрюн! А вы кто такие?

— Тимир Долонунгса́, — представился всадник. Кроме длиннющих рук, у него имелся третий глаз: аккурат посередине лба. — Кузнец, дантист, на все руки мастер!

— Это я на все руки мастер, братец! — треглавец развел в стороны шесть рук и сделался похож на огромного паука. — Алып Хара Аат Могойдоон. Что колдун — правда-истина, а что змей[64], так это завистники приклеили. Зови меня просто Алып, по-родственному.

— По-родственному?!

Ненавижу пауков, и вам известно, почему.

— Ага!

Они заговорили хором, перебивая друг друга:

— Уот — наш брат...

— Чамчай — сестра...

— У вас с ней свадьба...

— Зятёк! Дорогуша!

— Счастье! Уруй-айхал!

— Радость! Уруй-мичил!

И оба ухмыльнулись. Насмешничают? Может, и так, но придраться не к чему. Вспомнились слова Чамчай: «Ты ждал, он меня тебе представит? Ножкой шаркнет? Родословную зачитает?!» Эти ножками не шаркали, зато представились честь по чести. Не Уоты, нет. Совсем не Уоты...

— Куда ты летел, зятёк?

— Нас встречать?

То, что я удирал от бубна, им знать ни к чему. А вот куда я в итоге забежал? Пещера-громадина: три десятка домов — наших, типовых — влезет, и еще место останется. Потолок — из лука не добьешь! — тонул в мерцающей зеленоватой мгле. Лишайник, небось. Чем ниже, тем ярче разгоралось мягкое сияние, исходившее, казалось, прямо из стен. Или это светился сам воздух?

Внизу, где мы стояли, было светло, как днем.

Кругом громоздились причудливые каменные сосульки. Одни росли из пола, другие свешивались со стен и потолка. Великаны и карлики, одиночки и целые заросли. Бирюза и малахит, багрянец и охра, снежная белизна, бурая ржавчина... По сосулькам стекала вода, в ней отражался колдовской свет, искрясь россыпями драгоценных камней. Пещеру наполнял неумолчный звон капели. Кое-где верхние и нижние сосульки срастались в единые столбы. Будто намекали: союз Вышних Небес и Кэтит Ютюгэн? Почему бы и нет? Мы срослись — и у тебя все срастется. Женишься на Чамчай...

— Нравится?

Я не удивился: привык, что у меня на лице все написано.

— Ага.

— Свадьбы отгуляем — еще и не такое покажем!

— Чувствуй себя как дома!

— Это ваш дом? Вы тут живете?

— Мы тут едем.

— Кто едет, а кто и идет.

— Откуда вы про свадьбы узнали?!

— Уот передал.

— Через дедушку Сэркена.

— Пригласил...

— Поехали уже, что ли?

— Это ты — поехали. А мы с Юрюном пешочком...

Оказывается, я, пока бежал, успел основательно углубиться в пещеру. Вон зверь застыл: морда гладкая, бело-желтая. Лапы оплыли, в пасти отблескивают клыки. Вон из стены лицо выпятилось: бородатый старик, трещины-морщины. На дедушку Сэркена похож, только борода зеленая, будто мхом поросла. Под дедушкой булькал котел, плотно закрытый крышкой. В такой Уота целиком запихнуть можно! Котел покоился на раскоряченном суставчатом треножнике. А вон еще! Справа, слева: большие, поменьше, совсем крохотули. Черные, шершавые; медные, гладкие; серебряные, блестящие... На некоторых теплились огоньки-светляки, как на нашем камельке.

Я хотел спросить о котлах Уотовых братьев — они местные, должны знать — но не успел.

— Вечно он опаздывает, — проворчал Тимир.

— Ну да, — поддержал Алып. — Обещал встретить...

— Забыл. Дырявая башка!

— А вот и не забыл! Не забыл! Уот помнит!

К нам бежал большой черный адьяраяй с улыбкой от уха до уха.

— Уот всё помнит!

— Я тебе друг, — сказал Уот. Из его единственного глаза вытекла мутная слеза. Сползла на щеку, скатилась к подбородку, упала. — Я тебе брат. Ты мне зять. Обними меня!