Он вынул его из кармана брюк и ответил. Разговор занял некоторое время. Конрауд заметил, что Бернхард качает головой. По окончании разговора Бернхард продолжил курить, стоя на пороге. Он выкинул окурок, еще раз осмотрелся в темноте, снова зашел в помещение и закрыл за собой дверь. Вскоре Конрауд увидел, как огонек в лавке гаснет – и стал ждать, что Бернхард сейчас выйдет.

Прождав так некоторое время, он заметил, что на улицу въезжает машина. Она медленно проехала мимо него, развернулась и снова проехала мимо. Улица была освещена плохо, и Конрауд не разглядел водителя. Машина остановилась перед лавкой. Фары погасли. Время шло, но ничего не происходило.

Открылась дверца, водитель вышел и медленно направился к лавке.

Это была Салоуме.

Она тщательно осмотрелась по сторонам, словно ожидая, что за ней следят – но Конрауда не заметила. Затем она ускорила шаг. До входа в лавку она добежала уже бегом. Там было не заперто, и она юркнула за дверь.

Через полчаса, пока Конрауд раздумывал, что же ему предпринять, дверь вновь открылась, и Салоуме вышла из лавки. Закрыв за собой дверь, она решительно направилась к своей машине. Конрауд рванулся было выскочить и встать у нее на пути – но не стал. По соседней улице прогрохотал автобус. Салоуме села в машину, зажгла фары – и через миг ее уже след простыл.

Зачем Салоуме приезжала к Бернхарду в лавку так поздно ночью? Чем таким они там занимались? Конрауд пытался сообразить, что происходит. Он в упор смотрел на дверь лавки. Свет там по-прежнему был выключен, и Бернхарда было не видать.

Конрауд не спускал глаз с дверей, словно ожидал, что Бернхард в любой миг выйдет, сядет в машину и уедет. Но ничего не происходило, и Конрауд, перебрав все варианты действий, наконец вышел из машины и медленно направился к лавке автозапчастей. Во дворе и на рабочем месте Бернхарда царила тишина, везде было темно. Фонаря на здании не было, а на ближайшем фонарном столбе была поломка.

Конрауд подошел ко входу, на миг замялся, а потом взялся за дверную ручку. Дверь была не заперта. Его окутала темнота. И страх перед тем, что таится в этой тьме. Он вспоминл рассказы, где действие происходило в темноте.

Он вошел.

– Бернхард?! – позвал он в темноту.

Ему показалось, будто он услышал слабый шорох.

– Бернхард?!

Тот не отвечал.

– Я знаю, что ты все еще тут, – крикнул Конрауд.

Выключателя он нигде не нашел и на ощупь медленно подошел к прилавку. Он попытался вспомнить по своему первому визиту это место, какая там обстановка. Он помнил стеллажи с запчастями и свисающие на креплениях с потолка ряды глушителей, бамперов, крыльев.

– Бернхард! – снова позвал Конрауд, но не получил ответа. И снова ему почудился шорох.

– Я знаю, что ты здесь, – крикнул Конрауд. – Я тебя слышу.

Ответа не последовало.

Он зашел за прилавок и встал там. У него не было уверенности, стоит ли заходить дальше. По какой надобности сюда приезжала Салоуме? Почему они встречались после полуночи?

– Бернхард!

Ответа нет.

– Я знаю, что ты знаком с Салоуме. Я знаю, что она сюда к тебе приезжала. Почему ты не хочешь со мной говорить?

Конрауд на ощупь прошел чуть дальше, к окну в глубине помещения. Оттуда исходил слабый свет, но потом он погас.

– Зачем вы с ней встречаетесь? – выкрикнул Конрауд. – Почему погиб Сигюрвин?

Он приблизился к самому окну. Шорох и скрип, который он слышал раньше, теперь стал отчетливее. По обе стороны тянулись темные стеллажи с деталями двигателей. В нос била вонь железа, смазочного масла и резины. Он осторожно и медленно продвигался вперед шаг за шагом, поминутно оглядываясь на дверь: все-таки он был один, совсем беззащитный, окруженный темнотой.

Он услышал, как за домом с шумом мчится последний автобус, и перед тем, как он удалился, его фары на миг осветили сквозь заляпанное оконное стекло самый дальний закуток лавки. Конрауд в изумлении уставился туда.

И снова стало темно.

Неизвестно, сколько он простоял неподвижно на том же месте – но вот снова раздался шорох. Но он исходил не от Берхнарда – а от рваного целлофанового пакета, который прибило ветром к окну, он застрял в щели и при ночном сквозняке бился о стекло.

Шорох этого пакета был последним, что Бернхард слышал в своей жизни. Его тело свисало с крепления в потолке на тонком канате. Он залез на стеллаж, накинул на шею петлю, сделал шаг в пустоту – и теперь пребывал среди деталей, которые сам когда-то достал из старых поломанных машин и разложил по полкам.

Конрауд содрогнулся. Ветер холодными пальцами перебирал целлофан в окне, и в лавке раздавался шорох, словно заупокойная служба по грешным и осужденным.

53

Когда Конрауд наконец подъехал к дому Салоуме, начал падать первый осенний снег. Она жила богато: в просторном особняке в Гардабайре, одна, не замужем, без детей. Из всего дома он видел лишь огромную кухню, куда она пригласила его после препирательств у двери. Конрауд настоял, чтоб его впустили, несмотря на поздний час: ему срочно нужно с ней поговорить, и ждать нельзя. Насчет того, что ждать нельзя, была чистейшая правда. Конрауд уговорил Марту разрешить ему поговорить с Салоуме прежде, чем она сама примется за дело: он напомнил, что она ему обещала. Немного поупиравшись, Марта согласилась, но сказала, что времени ему даст немного.

Марте он позвонил еще в лавке автозапчастей. Вскоре туда уже приехала полиция. Про то, что здесь какое-то серьезное происшествие, пронюхали журналисты, и ночную мглу осветили вспышки фотоаппарата.

Конрауд рассказал Марте все, что знал о взаимоотношениях Бернхарда, Салоуме, Сигюрвина и Хьяльталина, начавшихся еще в школе и в скаутском отряде, и о том, как он напал на след благодаря сестре Вилли, о том, как судьба Вилли привела его к Бернхарду, который в свою очередь дал ему выйти на Салоуме.

– Даю тебе десять минут, – сказала Марта. – И не секундой больше.

И вот – он стоит перед Салоуме – годы спустя после того, как в полицию в один холодный февральский день поступило сообщение о Сигюрвине. Это ее он разыскивал добрую половину из тех лет, что провел на своей работе? Владелицу и сотрудницу магазина моды? Он не знал, какие чувства ему испытывать. Упрекать себя за то, что поиск ответов в этом деле давался ему с таким трудом? А может, чувствовать упоение победой? Он не стал спешить. Он не ощущал ни облегчения, ни радости – скорее, скуку и глубокую