— Волк сказал, что ты наци.

— Волк ошибается. — Я впустил ее к себе, чтобы продолжить разговор, пока она будет принимать душ. По-моему, Кларита настолько невежественна, что, если ей сказать, что, допустим, в Швейцарии правят нацисты, она поверит.

— Никого не удивляет, что ты так долго возишься с уборкой у меня в номере? Никто тебя не ищет?

Кларита сидит, сгорбившись, на краешке унитаза, словно стоило ей встать с постели, как на нее обрушилась неведомая болезнь. Не заразная ли? Комнаты обычно убирают по утрам, сообщает она. (Я — особый случай.) Никто ее не ищет и не контролирует, работы у нее хватает, а мириться с постоянным надзором за такую зарплату она бы не стала. Что, и фрау Эльза за ней не следит?

— Фрау Эльза другая, — говорит Кларита.

— Что значит другая? Она позволяет тебе делать все, что ты захочешь? Закрывает глаза на все твои дела? Опекает тебя?

— Мои дела — это мои дела. Какое отношение к ним имеет фрау Эльза?

— Я имел в виду, что она закрывает глаза на твои романы, твои любовные приключения?

— Фрау Эльза понимает людей. — Ее сердитый голос почти не слышен за льющейся водой.

— И поэтому она другая?

Кларита не отвечает. Но и не делает попыток уйти. Разделенные уродливой пластиковой занавеской, белой в желтый горошек, мы оба тихо чего-то ждем. Мне вдруг становится ее очень жалко и хочется ей помочь. Только как это сделать, если я и себе-то самому бессилен помочь?

— Извини, что пристаю к тебе, — сказал я и пошел к двери.

Мое тело, частично отраженное в зеркале, и тело Клариты, съежившееся возле унитаза, словно речь шла не о девушке (сколько ей лет, шестнадцать?), а о холодном теле старухи, в конце концов наложились одно на другое, взволновав меня до слез.

— Ты плачешь, — растерянно улыбнулась Кларита.

Я провел полотенцем по лицу и волосам и пошел одеваться. Она осталась вытирать мокрые плитки пола.

Где-то в джинсах у меня лежала пятитысячная купюра, но, порывшись по карманам, я ее не обнаружил. С трудом набрав три тысячи мелкими деньгами, я отдал их Кларите. Она взяла, ничего не сказав.

— Ты у нас все знаешь, Кларита. — Я обнял ее за талию, словно собирался начать все по второму кругу. — Скажи, в какой комнате спит муж фрау Эльзы?

— В самой большой, какая только есть в гостинице. В темной комнате.

— Почему темной? Там что, солнца не бывает?

— Там всегда задернуты шторы. Сеньор очень болен.

— Он скоро умрет?

— Да… Если ты не убьешь его раньше…

Не знаю почему, но Кларита пробуждает во мне звериные инстинкты. До сих пор я вел себя с ней безукоризненно и не причинил никакого вреда. Но она обладает странным свойством разбередить дремлющие во мне образы одним своим присутствием. Они могут проявиться мгновенно и страшно, как удар молнии, эти образы, которых я так боюсь и от которых стараюсь убежать. Как нейтрализовать неведомую силу, способную внезапно овладеть моей душой? Поставить девушку на колени и заставить заниматься оральным сексом?

— Ты, конечно, шутишь.

— Да, это я в шутку сказала, — говорит она, уставившись в пол, и я вижу, как по ее носу медленно сползает капелька пота.

— Так скажи мне, где спальня твоего хозяина.

— На втором этаже в конце коридора, прямо над кухней… Заблудиться невозможно…

После обеда звоню Конраду. Сегодня я не выходил из гостиницы. Не хочу случайно (в какой мере случайно?) встретить Волка с Ягненком, или спасателя из Красного Креста, или сеньора Пере… Мой звонок не удивляет Конрада, как в прошлые разы. Отмечаю в его голосе усталые нотки; он словно боится услышать то, о чем я как раз собираюсь его попросить. Разумеется, он не отказывает. Мне нужны деньги? Он пришлет. Я расспрашиваю о том, что делается в Штутгарте, Кёльне, как идет подготовка к конгрессу, но он отделывается короткими ответами, не сопровождая их насмешливыми и ехидными комментариями, которые я так люблю. Не знаю почему, я стесняюсь спросить его про Ингеборг. А когда собираюсь с духом и все-таки задаю этот вопрос, его ответ меня только расстраивает. Смутно подозреваю, что он меня обманывает. В нем появилось какое-то безразличие, чего раньше не было: он больше не уговаривает вернуться и не спрашивает про дату моего отъезда. Успокойся, говорит он в определенный момент, из чего заключаю, что не сумел сохранить в разговоре с ним полную невозмутимость, завтра переведу тебе деньги. Я благодарю его. Мы скороговоркой бормочем слова прощания.

Вновь встречаю фрау Эльзу в коридоре гостиницы. Мы замираем в замешательстве — искреннем или притворном, какая разница — метрах в пяти друг от друга, с бледными, печальными лицами, и глаза наши выражают отчаяние, то самое отчаяние, что стоит за всеми нашими поступками. Как твой муж? Фрау Эльза указывает мне рукой на полоску света под одной из дверей или, может, на лифт, не знаю. Знаю только, что, повинуясь безудержному и болезненному порыву (от которого у меня все внутри сжалось), я бросился к ней и обнял, не боясь, что нас могут увидеть. Я желал лишь одного: слиться с ней воедино на мгновение или навсегда — и чувствовал, что она этому не сопротивляется. Ты сошел с ума, Удо? Чуть не сломал мне все ребра. Я опустил голову и попросил прощения. Что у тебя с губами? Не знаю. Пальцы у фрау Эльзы ледяные, и, когда она проводит ими по моим губам, я вздрагиваю. Они у тебя кровоточат, говорит она. Я обещаю, что сейчас же пойду к себе в номер и смажу их, после чего мы договариваемся встретиться через десять минут в ресторане. Я тебя приглашаю, говорит фрау Эльза, осведомленная о моих новых финансовых затруднениях. И если не появишься через десять минут, я пришлю за тобой парочку самых тупых официантов. Я появлюсь.

Лето сорок третьего. Англо-американская высадка в Дьеппе и Кале. Не ожидал, что Горелый перейдет в наступление так скоро. Примечательно, что завоеванные им позиции на побережье не слишком сильны; он ступил на землю Франции одной ногой, и ему предстоит потратить еще немало усилий, чтобы укрепиться здесь и проникнуть вглубь ее территории. На востоке положение ухудшается; после нового стратегического отступления фронт проходит между Ригой, Минском, Киевом и клетками Q39, R39 и S39. Днепропетровск переходит в руки красных. Горелый обладает превосходством в воздухе как в России, так и на западе. В Африке и средиземноморском бассейне положение не изменилось, хотя подозреваю, что в следующем туре оно будет прямо противоположным. Любопытная деталь: я заснул во время игры. Не знаю, надолго ли. Горелый пару раз потряс меня за плечо и сказал «просыпайся». Я проснулся и больше уже не засыпал.

Покинул свой номер в семь часов утра. До этого несколько часов просидел на балконе, дожидаясь, пока рассветет. Когда взошло солнце, я закрыл балкон, задернул шторы и, оставшись в темноте, стал искать, чем заняться, чтобы убить время. Принять душ. Переодеться. Было бы замечательно начать с этого день, но я продолжал стоять как истукан, ощущая свое взволнованное дыхание. Через неплотно прикрытые занавески начал просачиваться свет нового дня. Я снова открыл балкон и долго глядел на пляж и еще неясный силуэт велосипедной цитадели. Блаженны те, у кого ничего нет. Блаженны те, кого такая жизнь наградит в будущем ревматизмом; те, кому везет в игре; те, кто по своей воле отказался от женщин. На пляже в эти часы не было ни души, хотя с соседнего балкона до меня долетали возбужденные голоса, лопотавшие по-французски. Только французы способны ругаться в седьмом часу утра! Я опять задернул шторы и попытался раздеться, чтобы пойти под душ, но не смог. При таком освещении ванная напоминала камеру пыток. С трудом заставил себя открыть кран и вымыл руки. Хотел вымыть и лицо, но обнаружил, что руки у меня онемели, и решил отложить это занятие на потом. После этого выключил свет и вышел из номера. Пустынный коридор был освещен только в начале и конце несколькими наполовину скрытыми лампочками, отбрасывавшими слабый желтоватый свет. Я бесшумно спустился по лестнице на площадку перед первым этажом. Оттуда мне был хорошо виден в зеркало затылок ночного портье, возвышавшийся над стойкой. Он конечно же спал. Я повернул обратно, поднялся на второй этаж и зашагал по коридору куда-то вглубь (в северо-западном направлении), прислушиваясь к звукам на кухне, где, по моим предположениям, уже могли находиться повара, что, впрочем, было в высшей степени сомнительно. В начале моих блужданий по коридору тишина царила абсолютная, но чем дальше, тем явственнее слышались астматические хрипы, через равные промежутки времени нарушавшие монотонное безмолвие дверей и стен. Дойдя до конца, я остановился: передо мною была деревянная дверь с мраморной табличкой в центре, на которой черными буквами было написано стихотворение (так мне показалось), состоявшее из четырех строк. О чем оно, я не понял, так как текст был на каталанском. Я поднес руку к двери и легонько нажал. Она сразу же открылась. Передо мной была та самая большая темная комната, описанная Кларитой. Я с трудом различил очертания окна; воздух здесь был застоялый, но при этом лекарствами не пахло. Я собирался уже закрыть дверь, которую так безрассудно открыл, как вдруг услышал голос, доносившийся как бы ниоткуда и в то же время отовсюду сразу. Голос, сочетавший в себе противоположные свойства: он был ледяной и теплый, угрожающий и приветливый.