Филипп Красивый поднялся с кресла. Убежденный и искренний тон коадъютора ободрил его, в словах Мариньи Филипп находил опору для преодоления слабости, столь несвойственной его натуре.

– Быть может, то, что вы говорите, Ангерран, и верно. Но если прошедшее вас удовлетворяет, что скажете вы о сегодняшнем дне? Вчера еще на улице Сен-Мэрри лучникам пришлось усмирять народ. Прочтите-ка, что мне доносят бальи из Шампани, Лиона и Орлеана. Повсюду народ кричит, повсюду жалуются на вздорожание зерна и на мизерные заработки. И те, что кричат, Ангерран, так и не узнают, никогда не узнают, что не в моей власти дать им то, чего они требуют, что зависит это от времени. Победы мои они забудут, а будут помнить налоги, которыми я их облагал, и меня же обвинят в том, что я в свое царствование не накормил их.

Мариньи тревожно слушал; слова короля смутили его еще больше, чем упорное молчание. Впервые в жизни он слышал от Филиппа такие речи, впервые Филипп признавался ему в своих сомнениях, впервые не сумел скрыть повелитель Франции своего уныния.

– Государь, – осторожно произнес Мариньи, – нам надо решить еще много неотложных вопросов.

Филипп Красивый с минуту молча смотрел на архивы своего царствования, разбросанные в беспорядке по столу. Потом он резко выпрямился, словно повинуясь внутреннему приказу: «Забудь тяготы и кровь людей, будь снова королем».

– Ты прав, Ангерран, – сказал он, – надо!

С кончиной Ногарэ Филипп Красивый, казалось, ушел в иной край, и никто не мог последовать за ним туда. На земле безраздельно властвовала весна, беспечно врывалась в жилища людей, в лучах солнца блаженствовал Париж; лишь король был точно изгнанник и жил один среди леденящего оцепенения души. Ни на минуту не забывал он проклятия Великого магистра.

Теперь он чаще наезжал в свои летние резиденции, где пышные охоты на время отвлекали короля от навязчивых мыслей. Но из Парижа шли тревожные вести, и приходилось срочно мчаться в столицу. Условия жизни в деревнях и городах становились все хуже. Цены на съестные припасы росли, благоденствующие области не желали делиться излишком своих богатств с областями разоренными. В народе сложили даже поговорку: «Приставов целый полк, а в брюхе – щелк». Люди отказывались платить налоги, и то там, то здесь вспыхивали волнения против прево и сборщиков. Воспользовавшись этой неурядицей, в Бургундии и Шампани бароны снова образовали свои лиги и предъявляли предерзкие требования. В Артуа граф Робер искусно играл на общем недовольстве и скандальной истории с принцессами, усердно сеял смуту.

– Скверная весна для королевства, – как-то обмолвился король Филипп в присутствии его высочества Валуа.

– Не забывайте, что сейчас четырнадцатый год, – отозвался Валуа, – а четырнадцатый год каждого века отмечен бедами.

И он напомнил ряд прискорбных и страшных событий из прошлого Французского государства: 714 год – вторжение мусульман из Испании. 814 год – смерть Карла Великого. 914 год – нашествие венгров и великий глад. 1114 год – потеря Бретани. 1214 год – Бувин... конечно, победа, но граничащая с катастрофой, победа, купленная слишком дорогой ценой. Один лишь 1014 год выпадал из этой цепи драм и утрат.

Филипп Красивый глядел на брата и не видел его. Рука рассеянно ласкала шею Ломбардца, гладила собаку против шерсти.

– Все трудности вашего царствования, брат мой, объясняются дурным окружением, в котором вы находитесь, – заявил Карл Валуа. – Мариньи окончательно закусил удила. Он употребляет во зло ваше к нему доверие, обманывает вас и все дальше и дальше толкает по тому пути, который выгоден ему лично. Если бы вы послушали меня в деле с Фландрией...

Филипп Красивый пожал плечами, как бы говоря:

«Ну, тут уж я бессилен». Вопрос о Фландрии возник в этом году, как возникал он и во все предыдущие годы с постоянством морских приливов и отливов. Непокорный Брюгге расстраивал все планы короля Филиппа: графство Фландрское, как вода из пригоршни, ускользало из чужих рук, тянувшихся к нему. Не помогало ничего: ни переговоры, ни войны, ни тайные союзы, – фландрский вопрос был и оставался язвой на теле государства Французского. Чему послужили все жертвы, принесенные при Берне и Куртре, чему послужила победа, одержанная при Мон-ан-Певеле? И на сей раз опять приходилось прибегать к силе оружия.

Но для того чтобы поднять меч, требовалось золото. И ежели начать военную кампанию, бюджет, без сомнения, будет еще выше, чем в 1299 году, хотя тогда он превзошел все бюджеты предыдущих лет: 1 642 649 ливров с дефицитом в 70 тысяч ливров. А вот уже в течение нескольких лет обычные поступления в казну составляют около 500 тысяч ливров. Где же найти недостающую сумму?

Не посчитавшись с мнением Карла Валуа, Мариньи назначил собрание народной ассамблеи на первое августа 1314 года. Уже дважды прибегали к этому средству, правда в обоих случаях по поводу конфликтов с папской властью: в первый раз в связи с делом папы Бонифация VIII, а затем в связи с делом тамплиеров. Таким образом, горожане завоевывали себе право голоса, помогая светской власти высвобождаться из пут власти церковной. А сейчас – явление совершенно новое в жизни Франции – решено было посоветоваться с народом по поводу финансовых затруднений.

Мариньи готовил эту ассамблею со всем тщанием: он разослал во все города гонцов и писцов, сам виделся с бессчетным количеством лиц, раздавал направо и налево обещания и посулы. Это был настоящий дипломат, причем дипломат крупного масштаба: с каждым он умел говорить его языком.

Ассамблея собралась в Гостиной галерее, где ради этого случая закрыли все лавки. Сорок статуй королевских особ и стоявшая рядом с ними статуя Мариньи, казалось, чутко прислушиваются к тому, что происходит в зале. Посредине возвели помост для короля, членов Королевского совета и властительных баронов Франции.

Первым взял слово Мариньи. Говорил он, стоя у подножия своего мраморного двойника, и голос его звучал еще более уверенно, чем обычно, ни разу не дрогнул, когда излагал он правду о делах государственных. Одет был Мариньи с королевской роскошью и, как прирожденный оратор, умел щегольнуть осанкой и жестом. А там внизу, в огромном приделе с двумя арками, его словам внимало несколько сотен людей.

Мариньи говорил, что ежели съестных припасов становится все меньше, а следовательно, и стоят они все дороже, то удивляться подобному обстоятельству нечего. Мир, сохраняемый королем Филиппом, благоприятствует росту населения. «Мы потребляем то же количество зерна, что и раньше, но нас стало больше», – заявил он. Следовательно, надо сеять больше хлеба. Вслед за этим Мариньи перешел к обвинениям: фландрские города угрожают миру. А ведь без мира не будет урожаев, не будет и рук для того, чтобы обрабатывать новые земли. И если уменьшатся доходы и богатства, притекающие из Фландрии, придется увеличить налоги в других провинциях. Посему Фландрия должна уступить; в противном случае ее принудят силой. Но для этого нужны деньги, не королю лично, а королевству Французскому, и все присутствующие здесь должны понять, что под угрозой находится их собственная безопасность и благополучие.