– Это очень страшно получается.

– Не знаю. Я не думаю, что это у них сексуальное. По крайней мере, он мне специально сказал, что секс не одобряет. Верит в целомудрие. Много говорил о Чистоте с большой буквы. Твоего брата вообще не упоминал, только каких-то Других – опять-таки с большой буквы. Говорил: «Я должен сделать так, чтобы не было вреда Другим». Какого вреда, я не понял.

– Понимаешь, Маркус не переносит, чтобы его трогали. Даже когда был младенцем, его нельзя было ни обнять, ни приласкать. У него астма.

Повисло неловкое молчание. Дэниел вспомнил путаные речи Симмонса. Другие не должны пострадать от сил, освобожденных чьим-то заклятием или нечистотой. Просительно: Церковь ведь располагает формами для обуздания подобных сил? Осуждающе и сухо: Церковь отреклась от живой религиозной Силы ради мертвых оболочек и пустых зданий, где гуляет эхо. Были еще отступления на тему целибата, точных и естественных наук, новых вех в развитии сознания, потом еще о сверхчеловеческих способностях Других и о слабостях самого Симмонса. Всякий раз, как Дэниел порывался о чем-то спросить, Симмонс отвечал с раздражением, что тому по сану и так все должно быть известно и что его дело наблюдать и молиться. Спустя добрых сорок минут прерывистого, петляющего монолога Симмонс внезапно поблагодарил его за мудрость и добрый совет и поспешно удалился. Вполне возможно, что его благодарность была в насмешку. Не менее возможно, что Симмонс и правда считал, что благодаря Дэниелу снял груз с души.

Теперь нужно было решить, что сказать Стефани.

– У меня сложилось впечатление, что это связано с религиозными обрядами, молитвой, видениями. Но и с научными экспериментами тоже. Симмонс, кажется, боится, что его эксперименты повлияют на Других. Я честно не знаю, имел он тут Маркуса в виду или нет. Я могу спросить, если хочешь. Просто так встревать не люблю.

– Со всем этим и не желая можно навредить. Не понимаю: Маркус никогда, никогда не интересовался религией. Нисколько. Что на него нашло?

– Может, ты права: ему нужен был друг. Или вера была нужна, только он об этом не знал, учитывая ваше воспитание, – пока кто-то не подсказал. Так случается. Мне это странно, но я ведь и сам не очень религиозен.

– Ты?!

– Я не очень… – Дэниел смущенно улыбнулся. – Не в этом, не в настоящем смысле религиозен. Я не вижу знаков, не слышу голосов. Настоящего мира в душе не знаю и не узнаю никогда.

– Да я в жизни не встречала более религиозного человека, чем ты.

– Не обижайся, но ты не знаешь, что значат эти слова: «религия», «вера». А о самой сути и понятия не имеешь.

Стефани вскинулась:

– Со словами обращаться я, кажется, обучена.

– Со словами! – усмехнулся Дэниел. – А я вот социальный работник в красивой обертке, только работаю не для общества, которое, честно сказать, мало меня интересует. Я хочу работать, вот и все. А в Йоркшире трудовая этика такова, что это смешивают с религией. Но религия тут ни при чем, и ты это знаешь. И Симмонс знает, хоть и несет всякую околесицу.

Она нервно засмеялась:

– Выходит, я с религиозной бедой пришла к нерелигиозному священнику. Ирония судьбы.

– Да какая ирония – беда-то осталась. Хочешь, я кофе сварю? Посидишь еще? Мне нравится говорить с тобой.

– Кофе – с удовольствием. Только не будь таким зловеще-серьезным. Мне тоже нравится с тобой говорить.

Дэниел принялся хлопотать над кофейным порошком.

– Зловеще-серьезным, говоришь?

– Сколько тебе лет?

– Двадцать два, – честно отвечал Дэниел, поборник правды. На сей раз правда делала его особенно уязвимым: он привык, что к нему относятся так, будто ему хорошо за тридцать. Да и сам себе казался чуть не сорокалетним.

– А все себя ведут, как будто ты старше…

– Это мой вес. В обоих смыслах: я и толстый, и Церковь представляю.

Он почувствовал, что она сейчас всматривается в него. А Стефани думала о том, что он молод, что он видит все: боль, болезни, страх смерти, ужас потери, слабоумие, безумие в чистом виде, одиночество, неизбывную тоску бытия – все то, чего большинство с успехом избегает, а если переживает, мучительно и врасплох, то раз-два в жизни. Впрочем, и врачи это видят. И викарий Элленби. Должен видеть, профессия обязывает. Хотя викария, кажется, заботит только приходская политика, сравнительное влияние разных персон, красота запрестольного образа да успех благотворительных базаров. Беда миссис Хэйдок всем известна, однако же до Дэниела никто не просил Стефани сидеть с Малькольмом.

– Как ты пришел к Церкви?

– А так: не терплю полумер. Мне страшно сидеть на стуле и ничего не делать. Страшно успокоиться. Мне нужны тычки в спину, чтобы нельзя было ни на минуту остановиться. Дисциплина без рассуждений.

– Но ты же прирожденный бунтарь…

– Одно другого не исключает. Меня надо заставлять. А Церковь это умеет, вот и все. Понимаешь?

– Отчасти, – сказала она. Никак не могла оторваться воображением от этой странной смеси: страх бездействия и неистощимая энергия, ищущая на себя кнута. Церковь всегда виделась ей окаменелым панцирем, внутри которого дремотное, мешкотное существо блаженно пожевывает жвачку, давно уж лишенную живых соков.

– Но ведь Церковь – не лучшее место для этого, в ней все так косно…

– Не будем больше об этом, а то наслушаюсь тебя и уйду перебирать бумажки в Городской совет.

По чести сказать, Дэниел не понимал, что именно так отвращает ее от Церкви. Он не хуже ее знал, что Элленби – лентяй и карьерист, а добрые дела у паствы приходится вымогать. Но как же она не видит, что сила Церкви не в этом?

Он не осознавал, какая это сила – банальное неверие в христианские сказания, хоть и был научен справляться с отрицателями-софистами вроде Билла. Билл спорил о том, кто, когда и при каких обстоятельствах отвалил камень от двери Гроба Господня. Стефани была настолько уверена, что Новый Завет искажает историческую правду, что органически не испытывала к нему никакого интереса.

Будучи тонким знатоком человеческой психологии, в вопросах Учения Дэниел был прост. Да ему и нельзя было иначе. И явные добродетели Стефани равнялись для него добродетелям христианским. Ее честность, ее доброта роднили ее с Христом, каким любил его Дэниел, и исток свой имели во Христе. Вот и все. Можно быть настоящим христианином, не считая себя таковым. Именно в эту категорию она бесспорно – даже слишком уж бесспорно – попадала. Он догадывался, впрочем, что эта мысль пришлась бы ей не по вкусу, хоть и не представлял, до какой степени.

– И ты всегда был частью Церкви?

– Нет. Все началось, когда я был уже подростком. То был единственный раз, что я почувствовал себя частью людского целого. Хотя такого же эффекта достигал и Гитлер, и мирфилдские священники[186].