– Я тоже совершенно точно это знаю! – хлопнула по рукописям Лавлейс. – Вы – все вы! – это знаете. Вы сами это заметили. Вы не можете придумать ничего нового. Ни одного хода. Ни одного персонажа. Ни одного типа. Ни одного поворота, которого бы не было в ваших прошлых книгах или письмах! Ни одного самого банального – но нового! – имени. О чем я вам и толкую второй час!

Остин дрожала от волнения:

– Да, но… Но кто… Если допустить, что вы правы… Чисто гипотетически. Вы не правы! Не правы! Но предположим на миг иное. Тогда кто, по-вашему, это все сделал? Собрал все наши книги, наши письма. Все, что мы когда-то написали. Выявил алгоритм. Превратил его в систему. И сделал из этого…

– Я поняла! Как пневматическое пианино? – вскрикнула Шелли и заплакала: – Я не код. – Выдернула из рукава платочек и зарыдала в него со всхлипами: – Я не пневматическое пианино!

К ней все бросились. Стали гладить. По темени. По плечам.

– Ну-ну… милая… рано плакать…

Лавлейс обошла стол. Присела перед плачущей на корточки.

– Дорогая, – печально заглянула в лицо, – мы умерли. Боюсь, что теперь код – даже я.

– Погодите! – Остин порозовела. – Но вы же… Вы, Ада, вы придумали Еву! Погодите! Да! – Глаза ее заблестели. – Ада, вы же придумали Еву. Это значит…

Радклиф встала с ней плечом к плечу. Губы ее сжались. Она вся внутренне подобралась, как крыса перед терьером:

– Ну-ну! Не унывать! Давайте же придумаем что-то новое! Немедленно! Пусть дрянное. Слабое. Но новое! Только так мы докажем… Самим себе! Что мы… – Она растерялась, какое слово было бы уместным, слово «люди» уместным точно не было. – Что мы – это мы. Вот.

Кашель, в котором все немедленно опознали кашель горничной из хорошего дома, заставил всех умолкнуть и обернуться.

Ева стояла, сложив руки замком на переднике.

– Да, Ева? – отозвалась Лавлейс.

– К вам господин.

Все загалдели разом:

– Русский джентльмен?

– Интересно, а они знают?

– Вдруг и они тоже – код?

– Они точно код!

– Они похуже кода. Они дрянной код! Кодишка. Уравнение. Дважды два четыре.

– Они не должны об этом узнать!..

– Напротив! Давайте расскажем русским джентльменам о нашем открытии. Я хотела сказать, об открытии госпожи Лавлейс.

– Ни в коем случае!

– Но вместе мы, возможно…

Молчала только Ада Лавлейс.

– Господин из Америки, – ровным голосом доложила ей Ева.

– Просите, – разрешила Ада.

– Я бы просил вас объясниться, Михаил Юрьевич.

Над столом – на сей раз госпожа Петрова наполнила вазу нарциссами – повисла тяжелая густая тишина. Гоголь нервно дергал себя за бакенбарду. Одна у него уже стала жиже другой. Разговор шел тяжелый.

Лермонтов криво улыбался, но видно было, что не ожидал быть пойманным.

– Этот гусар, который навестил императора, когда тому было всего десять лет, – это были вы?

Лермонтов попробовал отбиться гордо, получилось – сдавленно:

– Бред умирающего.

– Это были вы, – повторил Пушкин утвердительно.

Гоголь вскрикнул, как чайка. Чехов поднял брови:

– Но зачем? Из бахвальства? Из шалости? От скуки? Разве вам мало… нас?

На сей раз ухмылка вышла у Лермонтова поубедительней.

– Вам не понять. – Голос его окреп. – Законы существуют для того, чтобы их нарушать.

Пушкин издал губами нечто вроде «пф!».

– Боюсь, мы еще увидим, к каким последствиям нас приведет этот ваш демарш, дорогой Михаил Юрьевич. Как бы то ни было… Что сделано, то сделано. Я хотел поговорить о другом. В ресторане Палкина…

– Что-то вы зачастили в рестораны… – проворчал Лермонтов.

Пушкин бросил на него взгляд и вдруг улыбнулся:

– Так мы скоро сделаемся похожи на ворчливых супругов, друзья. Да, это преотличное место. И я был изумлен, что госпожа Остин тоже о нем осведомлена.

– Госпожа Остин! – вскричали Чехов и Лермонтов с разными интонациями. И только Гоголь вскричал «Ай!» и закрыл лицо ладонями.

– Мириться с этими дамами я не собираюсь, – процедил Лермонтов. Гроза прошла, и он снова чувствовал себя на коне. Воспитанный предоброй бабушкой, он привык, что шалости сходят ему с рук, и более не думал о головомойке, случившейся всего минуту назад.

– Госпожа Остин приходила не мириться, – сухо отрезал Пушкин.

Чехов фыркнул. Пушкин бросил на него предостерегающий взгляд, но без прежнего холода (скорее со смирением перед чужими недостатками, которые перевешены достоинствами).

– И не тараканиться.

Человек одного с Пушкиным круга, Лермонтов уловил в его голосе перемену, которой не услышали остальные, и тоже нахмурился:

– Чем же вас обеспокоил разговор с ней?

Пушкин кивнул, как бы говоря: да, обеспокоил. И теперь уже напряженно притихли все.

– Им нанес визит один господин. Он назвал себя Эдгаром По из Америки.

– Не знаю такого, – буркнул Лермонтов.

– А! Преотличный! – обрадовался Чехов, но Пушкин не дал ему продолжить:

– Он, по словам госпожи Остин, желал предупредить их о таинственном, чрезвычайно смертоносном существе, которое нападает внезапно и никого не оставляет в живых. Сам он назвал его Маской Красной смерти. Долгое время оно обреталось только на Американском континенте. Но, по словам господина По – в передаче госпожи Остин, – пересекает океан.

– Что?

– Чушь! Небылица.

– Вы ей верите?

Правильнее было бы сказать, что Пушкин чрезвычайно изумился, когда она вдруг разрыдалась, но рассказать об этом посторонним было бы со всех сторон неправильно перед дамой. К тому же Пушкин не знал и сам, верил он ей или нет. Предложение госпожи Остин могло быть хитрым маневром, но что-то говорило, что сомневаться следует в другом: было ли оно протянутой за помощью рукой или рукой помощи.

– Госпожа Остин…

Он хотел по привычке дернуть себя за бакенбарду, но пальцы схватили воздух, и Пушкин положил ладонь на стол:

– Возможно, перед лицом этой, еще большей угрозы нам не стоит исключать временных совместных действий.

Несколько мгновений все потрясенно молчали. Обвалилась лавина вопросов:

– Как оно выглядит? Существо! Мир существ обширен и разнообразен. Оно большое? Маленькое? Земноводное? Млекопитающее?

– Вроде Вия?

– Смертоносное? Вы говорите об эпидемии? Каковы симптомы? Клиническое течение?

– Это дьявол? Дьявол?

– Куда оно движется? На Англию? На Россию?

И только Лермонтов молча делался все бледнее и бледнее, если только можно так сказать о господине белом, как китайская бумага.

Бах!

Ваза разорвалась на полу, как мина господина Нобеля. Все подскочили на стульях и умолкли. Нарциссы заплакали прозрачными слезами. Пушкин отступил от растекающейся лужи. Лермонтов навис, опираясь на стол обеими руками. Он был бледнее китайской бумаги. Пот лил с него, как при лихорадке.

– Михаил Юрьевич, у вас приступ? – стал подниматься ему навстречу Чехов. – Опять? Госпожа Петрова! Принесите хины!

Тот лишь качнул головой: нет.

– Не надо… госпожу… хину, – прохрипел он.

Зрачки его совершенно заполнили раек. Смотреть в них было все равно что смотреть в колодец без дна. Или в дуло дуэльного пистолета. А оттуда – то ли смерть, то ли жизнь. Чувство это не подводило Пушкина еще ни разу, дуэлей он не боялся, но сейчас…

– Боюсь, господа, – едва вытолкнул Лермонтов. Он тяжело дышал, утер лоб локтем, пошатнулся, схватился за стол. – Это существо… Маску… Красной… Как он говорит, этот По… Это существо вызвал я. Нечаянно. Не ведая.