Хочется выразить нашу глубокую благодарность сотрудникам посольства и корреспондентам, которые оказали нам всевозможную помощь и поддержку. Нам представляется, что они очень хорошо делают свою работу в трудных условиях, а главное – они не теряют головы, как это сделало уже множество людей в мире. Наверное, здесь сегодня находится самое политически насыщенное место в мире, и место это далеко не самое приятное. Наши благодарности – всем, от посла до команды Т/5, которая меняла проводку в посольстве.

В воскресенье утром мы должны были уезжать, а вечером в пятницу пошли в Большой театр на балет. Когда мы вернулись, неожиданно раздался телефонный звонок. Это был Караганов из ВОКСа. Он наконец-то получил известие из Министерства иностранных дел! Оказывается, прежде чем можно будет вывезти пленки из страны, их все следует проявить и каждую будут внимательно смотреть. Караганов предложил выделить целую группу специалистов, чтобы их проявить, – это ведь несколько тысяч снимков!

Интересно, как это можно было бы сделать в последний момент? Они не знали, что пленки уже проявлены. Капа упаковал все свои негативы, и рано утром в субботу за ними пришел курьер. Капа мучился целый день. Он шагал взад-вперед по комнате и кудахтал, как клуша, которая потеряла своих цыплят. Он строил разные планы, он говорил, что без пленок не уедет из страны. Он откажется от билета. Он не согласится, чтобы ему прислали пленки позже. Он ворчал и ходил по комнате туда-сюда. Он дважды или трижды вымыл голову, но забыл принять ванну. Наверное, половины затраченных сил и страданий ему хватило бы на то, чтобы родить ребенка. Мои записи никто не затребовал. Да если бы и затребовали, никто бы их прочитать не сумел. Я сам с трудом разбираю свой почерк.

Весь день мы ходили по гостям, щедро раздавая обещания прислать разным людям нужные им вещи. Нам показалось, что Суит-Джо было немного грустно с нами расставаться. Мы таскали у него сигареты и книги, мы носили его одежду, мы пользовались его мылом и туалетной бумагой, мы уничтожили его скудный запас виски, мы всеми возможными способами злоупотребляли его гостеприимством. И все-таки нам почему-то казалось, что ему было жалко прощаться с нами.

Половину времени Капа составлял планы контрреволюции на тот случай, если что-нибудь случится с его пленками, вторую половину – рассматривал несложные варианты самоубийства. Он интересовался, в частности, нельзя ли самому себе отрубить голову на том месте, что отведено для казни на Красной площади. Вечером в «Гранд-отеле» у нас был довольно грустный ужин. Громче обычного играла музыка, и еще медленнее, чем обычно, двигалась барменша, которую мы прозвали мисс Сичас («Бегу-бегу!»).

Было еще темно, когда мы проснулись, чтобы в последний раз поехать в аэропорт. Последний раз мы сидели под портретом Сталина, и нам показалось, что он посмеивается над своими медалями. Мы выпили свой обычный чай, и Капу начало трясти. А потом вдруг появился курьер и вручил ему коробку. Это была коробка из плотного картона, перевязанная бечевкой, на узлах которой виднелись маленькие свинцовые печати. Печати нельзя было трогать до того момента, как мы вылетим из Киева, последней остановки перед Прагой.

Нас провожали господин Караганов, господин Хмарский, Суит-Лана и Суит-Джо Ньюман. Наш багаж стал намного легче, потому что мы раздали все лишнее – костюмы, пиджаки, часть фотоаппаратов, все оставшиеся вспышки и чистые пленки. Мы поднялись в самолет и заняли свои места. До Киева было четыре часа лета. Все это время Капа держал на руках картонную коробку, которую ему запретили открывать: если печати будут нарушены, то ее не пропустят. Он все время прикидывал, сколько она весит.

– Легкая, – жалостливым голосом говорил он. – Вполовину легче, чем раньше.

– А, может, они туда камней наложили, может, там вообще нет никаких пленок?

Он потряс коробку.

– Гремят, как пленки, – произнес он.

– А, может, это старые газеты? – заметил я.

– Ах ты сукин сын! – возопил он.

Тут он стал говорить сам с собой:

– Ну что они могли забрать? Ведь там же нет ничего плохого.

– Может, им просто не понравились, как снимает Капа? – предположил я.

Самолет летел над огромными равнинами, над лесами, полями и серебристой извилистой рекой. День был ясным, только низко над землей висела голубая осенняя дымка. Бортпроводница отнесла экипажу лимонад, вернулась и откупорила бутылку – себе.

В полдень мы приземлились в Киеве. Таможенники весьма поверхностно осмотрели наш багаж, но выхватили из него коробку. Наверняка им о ней сообщили. Пока таможенник разрезал веревки, Капа все время смотрел на него, как баран перед закланием. Потом чиновники улыбнулись, пожали нам руки и ушли. Дверь закрылась, заработали моторы. Капа трясущимися руками открыл коробку. На первый взгляд все пленки были на месте. Капа улыбнулся, откинул голову назад и уснул еще до того, как самолет поднялся в воздух. Потом оказалась, что кое-какие негативы они все-таки забрали, но их было немного. Забрали пленки с топографическими подробностями, исчез снятый телеобъективом портрет безумной девушки из Сталинграда, пропали фотографии пленных, но больше ничего существенного не изъяли. Хозяйства, а главное лица людей оказались на месте – а именно за ними мы в первую очередь сюда и ехали.

Самолет пересек границу, во второй половине дня мы приземлились в Праге – и мне пришлось будить Капу.

Ну вот и все. Вот примерно за этим мы и ездили. Как и ожидалось, мы увидели, что русские – это тоже люди, и, как и все остальные, они очень хорошие. Те, с кем мы встречались, ненавидят войну, а хотят они того, чего хотят все: жить хорошо, со все большим комфортом, в безопасном мире.

Мы знаем, что этот дневник не удовлетворит никого – ни истых левых, ни вульгарных правых. Первые скажут, что он антирусский, вторые – что он прорусский. Конечно, этот дневник несколько поверхностен, но разве он мог быть другим? Мы не будем делать никаких выводов, за исключением одного: русские люди похожи на всех других людей на Земле. Конечно, есть среди них и плохие, но хороших намного больше.

Джон Стейнбек родился в 1902 году в городе Салинас, штат Калифорния, расположенном в плодородной долине примерно в сорока километрах от берега Тихого океана. Эта долина и побережье станут местом действия некоторых из лучших его произведений. В 1919 году он поступил в Стэндфордский университет, где периодически посещал курсы по литературе и писательскому мастерству, но в 1925 году ушел из университета, не получив диплома. В течение следующих пяти лет он зарабатывал себе на жизнь сначала чернорабочим, потом журналистом в Нью-Йорке. Затем он нанялся сторожем поместья на озере Тахо. Здесь Джон работал над своим первым романом – «Золотая чаша» (1929). После женитьбы и переезда в поселок Пасифик-Гроув он публикует два «калифорнийских» произведения – «Райские пастбища» (1932) и «Неведомому богу» (1933), а также пишет короткие рассказы, опубликованные позднее в сборнике «Долгая долина» (1938). Большой успех и некоторая финансовая стабильность приходят к писателю только с книгой «Квартал Тортилья-Флэт» (1935) – рассказах о мире монтерейских пайсано – так называли себя калифорнийцы, потомки испанцев, индейцев и мексиканцев.