— А другие говорили, — без передышки тараторила она, — что вы черны как ночь, что у вас приплюснутый нос, волосы в крутых завитках и еще вывернутые губы. В конце концов, вы же приехали из самого сердца Африки.

— Мне сразу полегчало, — на ужасающем английском вмешалась в их беседу дама, сидевшая напротив, — когда я увидела, что вы умеете бегать. Слышала, что вам уродуют ноги, как китаянкам. — И она подбодрила Эмили кивком через стол, на котором в свете свечей сверкали и переливались серебро и хрусталь. Словно умоляя о помощи, Эмили бросила взгляд на Генриха, но он о чем-то взволнованно беседовал с соседом по столу. Ее желание смеяться над всеми этими дикими выдумками, от которых волосы вставали дыбом, растаяло. Она почла за благо обратить свое внимание на полудюжину бокалов, выстроенных у ее тарелки и заполненных различными напитками, чтобы вспомнить, куда наливали воду, а не вино или шампанское. Она чувствовала себя как достопримечательность, которой каждый может распоряжаться, как пожелает. Редкий экспонат в кунсткамере, о котором можно беззастенчиво высказывать любое мнение, какое бы ни пришло в голову — лишь бы поболтать языком и хорошо провести время. И на душе у нее заскребли кошки.

— Ты считаешь, что сегодня вечер прошел ужасно, правда же? — прошептал Генрих значительно позже, в спальне на верхнем этаже их дома, освещенной светом наполовину прикрученной лампы. Уже светало, а ведь некоторые приемы длились далеко за полночь, даже дольше, о, намного дольше, чем в Занзибаре. Генрих перешел на шепот, потому что не был уверен, что Эмили уже не заснула, уткнувшись лицом в сгиб локтя.

— Да, — наконец тихо отозвалась она. — Он был просто ужасный. Как и все остальные вечера до него. — Горючие слезы полились из ее зажмуренных глаз. — Повсюду на меня таращатся. Повсюду шепчутся. А одна женщина имела наглость провести рукой по моим волосам, ей хотелось узнать, каковы на ощупь волосы у африканок. Или те две в карете, когда мы гуляли в воскресенье.

— Те, что встали на сиденье на колени и от любопытства чуть не свернули себе шею? — Генрих тихо рассмеялся. — Да пусть их смотрят, — нежно шепнул он. — Ты же здесь производишь фурор — таких, как ты, здесь еще не видели.

— Но я не хочу этого! — вырвалось у нее вместе с рыданием. Она нахмурилась, и ее брови сдвинулись к переносице, образовав глубокую морщинку. — Я нахожу это все ужасным. Я все здесь нахожу ужасным. — Она высвободилась из его объятий и села в кровати, запутавшись в длинной ночной сорочке. Она стала дергать и рвать тонкий батист, как будто это он был виноват во всех ее несчастьях.

— Когда я была маленькой, к нам в гости иногда приходила девочка-француженка, — воскликнула она, вытирая со щек слезы. — Ее звали Клэр. И когда она ночевала у нас на плантации, то всегда спала в такой же сорочке, и мы всегда над этим смеялись, потому что нам было смешно. А теперь я сама ношу такие сорочки — и теперь я выгляжу так смешно, что весь город смеется надо мной! — В яростном отчаянии она пнула толстую перину, и та привела ее в еще большее раздражение.

— Нет, Биби, — Генрих тоже сел и убрал ее темные волосы с блестящего от слез лица. — Никто не смеется над тобой. Они просто очень любопытны и ничего о тебе не знают. Ничего не знают о Занзибаре. Со временем все наладится. — Когда Эмили промолчала, продолжая тихо плакать, он, помедлив, добавил: — Это я виноват, ведь это я предложил тебе накинуть красную шаль, когда мы недавно пошли на концерт. Я подумал, что в ней ты будешь защищена от назойливых взглядов. Хотя мог бы и сообразить, что этим мы только разожжем любопытство этих людей. И, — он глубоко вздохнул, — мне также очень жаль, что это я попросил тебя надеть то красное расшитое одеяние, в котором ты мне так нравишься. Это было глупо с моей стороны.

Эмили пропыхтела сквозь слезы:

— Нет, это опера была глупой! Этот… этот Мейер… Мейербер наверняка смотрел из своей оркестровой ямы на меня сверху вниз и думал: что это о себе воображает эта необразованная африканка, не уважая мое искусство? А ведь это он сам своей неуемной фантазией создал такую Африку, в которой самая обычная африканка ничего не понимает!

Генрих как-то странно закашлялся — он едва сдерживался, чтобы не рассмеяться. Это было так смешно, что Эмили тоже ничего другого не оставалось, как улыбнуться и забыть обо всех обидах прошедшего вечера, которые подвигли ее на то, чтобы уйти из оперы до окончания спектакля.

— Мы все-таки необычная парочка, Биби, — со смехом констатировал Генрих и притянул ее к себе.

— О да, и еще какая! — всхлипывая и посмеиваясь, пробурчала она в ответ.

— Прости меня, — вдруг совсем другим тоном — у него мгновенно поменялось настроение — прошептал он в ее волосы. — Прости меня за то, что я тебя привез сюда. Прости, если я ошибся и причинил тебе боль. Меньше всего я хотел этого, и все же я не всегда могу защитить тебя. — Она медленно кивнула, и он добавил: — Мы не должны больше принимать все эти приглашения, если ты не хочешь.

Эмили помедлила. Предложение прозвучало очень заманчиво, и как же ей хотелось на него согласиться! Но разве она не видела, как разгораются у него глаза во время бесед за ужином и как его визитные карточки перекочевывают из его жилета в карманы собеседников?

— Но ведь это важно для тебя? И эти люди тебе нужны?

Генрих молчал. Чтобы понапрасну не волновать Эмили, он не рассказал ей о том, что его лишили гражданства из-за женитьбы на иностранке, как было сказано в официальном документе. Они оба больше не были гражданами этого города, в Гамбурге их только терпели. И чем больше у него было деловых контактов, чем теснее они становились, тем больше росли его шансы, что число его влиятельных партнеров умножится и они будут на его стороне, что бы ни произошло.

А еще его любимая Биби Салме и не подозревала, что известие об их свадьбе — и в первую очередь о ее крещении — подняло на Занзибаре еще большую бурю, чем даже бегство с острова. Генрих едва успел выехать с Занзибара и направиться в Аден, как султан Меджид направил Йону Витту письмо, в котором возвещал, что Генриху Рюте впредь возбраняется появляться на Занзибаре. И все же Генрих решился сделать именно это. Он дал себе клятву, что владения Эмили, переписанные на него, не должны пропасть, и она их не потеряет только потому, что доверилась иностранцу. И уж точно не Кисимбани, где они оба были так счастливы.

А еще потому — и это он понял в последние дни, — что ему придется увезти Эмили из Германии. От него не укрылось, как несчастна она здесь. Как тяжело ей живется в чуждом ей мире.

Генрих знал, что такое тоска по родине. Он сам долго страдал от этого, пока не влюбился на Занзибаре, пока не встретил Биби Салме. Тоска по далекому острову еще больше сближала их. Втайне он строил планы возвращения туда, а это означало, что он должен вернуться первым, чтобы подготовить возвращение Биби Салме.

— Да, верно, они очень важны для меня, — наконец признался он. — К сожалению. На пустынном необитаемом острове, к сожалению, дела вести нельзя.

Эмили выдержала короткую, но решительную борьбу сама с собой.