Я с нетерпением поджидала Луизу.

— Она просит извинить ее, — сказала нам госпожа Костежу, — но спуститься к вам сейчас не может. Луиза целый день сидела неодетая, что вовсе не в ее правилах, но сегодня на нее обрушилась новость, поразившая ее как громом, которую я должна незамедлительно сообщить. Ее старший брат, маркиз де Франквиль, воевавший против Франции, убит на дуэли. Подробностей нам покамест не сообщили, но известие это совершенно доподлинное, и Луиза, хотя и знавшая своего преступного брата скорее понаслышке, весьма удручена его гибелью, что, согласитесь, вполне естественно.

— Так, так! — воскликнул господин Костежу, глядя на меня. — Стало быть, теперь Эмильен глава семьи и может все решать сам. Он вправе действовать, как ему заблагорассудится, не боясь, что его воле воспротивятся или станут упрекать за излишнюю самостоятельность. У него остаются лишь дальние родственники, которые не принимали в его судьбе никакого участия и, даст бог, не вздумают в дальнейшем интересоваться им.

«Но у него есть Луиза, — подумала я, опуская глаза. — Возможно, именно она восстанет против нашего брака решительнее, чем все семейство Франквилей вместе взятое».

Наконец появилась Луиза, в глубоком трауре, прекрасная как ангел. Сначала она протянула руку господину Костежу и сказала:

— Вы, конечно, знаете, что на меня обрушилась новая беда?

Он поцеловал ей руку и ответил:

— Тем более мы будем стараться заменить вам тех, кого вы утратили.

Она поблагодарила его печальной и очаровательной улыбкой, а затем повернулась ко мне, грациозная и доброжелательная, но без капли сердечной теплоты.

— Моя милая Нанетта, — сказала она, подставляя мне свой белоснежный лоб, — поцелуй меня, пожалуйста… Я очень рада, что ты навестила меня. Право, даже не знаю, как тебя отблагодарить за то, что ты сделала для моего брата. Мне все известно: ты много раз спасала Эмильена от смерти, пряча его у себя и всякий раз рискуя жизнью. Ах, как мы, преследуемые аристократы, счастливы, что еще не перевелись во Франции преданные души! А что Дюмон? Кажется, и он сделал для Эмильена не меньше добра, чем ты?

— Безусловно, — ответила я. — Не будь прежде всего господина Костежу, а затем Дюмона, мне вряд ли удалось бы что-нибудь сделать.

— Как он поживает, бедняга? Мы, что же, его не увидим?

— Нет, он обязательно появится, — ответил господин Костежу, — но обед уже нас ждет, а гостья наша наверняка проголодалась.

Он предложил руку Луизе, и мы спустились в столовую. За обедом прислуживали два лакея, но они не слишком торопились со сменой блюд, ибо хозяин их, находясь в семейном кругу, любил подолгу засиживаться за столом; по его словам, он теперь вознаграждал себя за все то время, когда ел в одиночестве, стоя или углубившись в работу.

Обед был сервирован не без изысканности, которая поразила меня, впервые оказавшуюся за столом у состоятельного человека, а господин Костежу был достаточно богат, чтобы это было видно даже в наскоро устроенной трапезе. Его мать, опытная и искусная хозяйка, занималась домом бдительно и кропотливо, прежде всего заботясь о том, чтобы ее сын и его воспитанница ни в чем не нуждались и жили не просто в благополучии, но и в роскоши. Господин Костежу, как я заметила, не очень-то пекся о собственной персоне, но очень радовался, видя, что Луиза довольна его гостеприимством. Будто бы и не глядя в ее сторону, он следил за каждым ее движением, стараясь угодить ей во всем, предупреждая малейшее, даже не высказанное желание. Он вел себя с Луизой, как я с Эмильеном, когда мне выпадало счастье ему служить. Все это весьма удивляло меня, но держалась я достаточно умно, чтобы меня не сочли деревенской дурочкой. Но больше всего меня поразила перемена, происшедшая с Луизой. Я оставила ее хилым, рахитическим ребенком, чье личико было обветрено и опалено солнцем, чье умственное развитие было приостановлено нищенским и горестным существованием; теперь передо мной явилась красивая барышня, которая в безопасности и благополучии внезапно распустилась, как цветок. Луиза вытянулась, стала высокой и тонкой, хотя прежде казалось, что она так и останется приземистой. Лицо было все еще бледное, но кожа отличалась такой нежной, прозрачной белизной, что мне казалось, что я вижу водяную лилию. Ее холеные руки, гладкие, как слоновая кость, были просто чудом, — кто представил бы себе такие руки за работой? Их можно было лишь ласкать взглядом или целовать. Я вспомнила, как старательно ухаживала за ними, — Луиза уже тогда требовала, чтобы руки у нее были чистые, без единой царапинки, но подарить ей перчатки я не могла и не помышляла, что эти руки возможно довести до такого совершенства.

Она заметила, что я в восхищении от нее, и, склонившись ко мне, ласково обняла рукой за шею, прижалась щекой к моей щеке, но не поцеловала, и это я тоже про себя отметила. Я не забыл что Луиза ни разу не удостоила меня поцелуя, даже и в лучшие свои минуты, когда старалась подольститься ко мне. Господин Костежу, конечно, ничего не заметил и, считая, что Луиза держится со мной на редкость обходительно, сказал:

— Она сильно переменилась. Не правда ли?

— Да, она очень похорошела, — ответила я.

— А ты разве нет? — воскликнула она, глядя на меня так, словно увидела меня впервые. — Знаешь, Нанон, тебя просто не узнать. Ты в самом деле стала очень красивая. Болезнь тебя весьма облагородила, и следи ты за своими руками, они стали бы лучше моих.

— Следить за руками? — рассмеялась я. — Мне?

Я осеклась, боясь, как бы мои слова не прозвучали упреком, но Луиза его почувствовала и с большой теплотой промолвила:

— Да, ты холишь и лелеешь всех, но только не себя, а я существо настолько избалованное заботами других, что подчас даже делаю вид, будто так оно и должно быть. Только я никогда не забываю, какая я на самом деле, можешь мне поверить!

— И какая же вы? — с нежной озабоченностью спросил ее господин Костежу. — Чистосердечно покайтесь перед нами в своих грехах, если уж сегодня на вас нашел такой стих. Расскажите нам о всех ваших пороках — пускай это будет вашей платой за нашу любовь к вам.

— Вы хотите, чтобы я перед вами покаялась? — сказала Луиза. — Хорошо, я готова. Я совершенно уверена, что тетушка (так она называла госпожу Костежу) по-матерински отпустит мне грехи, — что же касается вас, сударь, на свете нет более снисходительного отца. Нанон же мастерица баловать детей, тут с ней никто не сравнится. Я это испытала на самой себе. Как я мучила и изводила ее своими прихотями и капризами! Нанон, я была несносна, отвратительна, а ты все терпела, как ангел, и приговаривала: «Ничего, это не ее вина; она слишком много страдала, со временем станет добрее». Ты запрещала Эмильену отчитывать меня и даже пыталась убедить бедняжку приора, что мои злобные выходки очень забавны. Но они не забавляли его, а лишь усугубляли его недуги. Всем вокруг я доставляла одни неприятности, и если мои детские воспоминания кажутся мне кошмаром, то память о днях, проведенных в монастыре, гложет мою совесть.