Рамиль пулей вылетает из окопа. Для начала Сан Саныч накладывает на руку жгут и только потом зубами рвет упаковку индивидуального пакета и бинтует рану. Осколок вырвал из бицепса приличный кусок и, похоже, задел кость — рана очень тяжелая. Работает Саныч уверенно, чувствуется немалый опыт.

— Саныч, а ты где так раны научился обрабатывать?

— Как где? На лесосеке. То один с бодуна топором себе по ноге треснет, то другой олух под хлыст попадет, а до фельдшера двести верст по тайге. Вот и приходилось…

Рамиль возвращается один.

— А санинструктор где?

Ильдусов молча садится на повозку и только потом отвечает:

— Нету Олечки, убили.

— Как?!

Вопрос выдыхают несколько ртов одновременно.

— Осколочек, маленький, точно в висок. Как живая, только крови немного. Волосы белые…

За последние сутки он видел многое, но тонкая струйка крови на виске красивой девушки произвела на него сильное впечатление, от которого он никак не может избавиться. Мне бы этому известию радоваться надо, а в душе закипает дикая злоба — такую красоту загубили! Сволочи! Знакомый свист бросает нас на землю. Дементьев стаскивает Рамиля на дно окопа. Бах! Бах! Бах! Бах! Рвутся мины. На этот раз налет совсем короткий.

— Скоро полезут.

Я бросаю взгляд на орудие, видимых повреждений нет.

— Встретим. Как полагается встретим.

За Лобыкиным приходят двое санитаров, присланных комбатом.

— Хорошо, что левая, — замечает Сан Саныч, — без правой совсем худо было бы.

— Не каркай, Саныч. Может, спасут парню руку.

— Оно… ну да.

Этот разговор прерывается новым криком.

— Танки!!!

— Ну вот, полезли.

Встретим, легко сказать. С каждым разом комитет по встрече все больше и больше сокращается, а количество встречаемых увеличивается. Начинает казаться, что боремся мы с гидрой какой-то, многоглавой и многолапой, и чем больше мы ее убиваем, тем больше ее становится. Все новые и новые части вермахта переправляются на расширяющийся плацдарм, а нам удерживать поселок все труднее. Танковая атака сопровождается новым минометным и артиллерийским обстрелом, откуда-то с соседней улицы немцам иногда отвечает одиночная гаубица, еще утром оттуда стреляли четыре.

— Один, два, три, — высунувшись из-за бруствера, пересчитываю танки в нашем секторе, — девять, десять, одиннадцать. Одиннадцать.

Перед нашими позициями от предыдущих атак остались четыре немецких танка. Один, черно-обугленный, еще дымится, со второго — «четверки», взрывом собственного боекомплекта сорвало башню, два других просто застыли неподвижными памятниками своим экипажам. С НП батареи доносится:

— К бою!

Приступаю к своим обязанностям.

— Бронебойным! Прицел шесть!

Кланц.

— Готово!

— Ог…

Что-то бьет мне по глазам, я сразу слепну, а рот забивает землей. От резкой боли кажется, что глаза вытекли, и я скрючиваюсь за бруствером, прижимая ладони к лицу. Через пару секунд я понимаю — глаза просто забиты землей. Э-кхе, кхе, кхе, выплевываю изо рта набившуюся туда землю, с трудом удерживаясь от желания начать тереть глаза руками.

— Командир, что с тобой?

Наводчик Дементьев склоняется надо мной.

— Флягу, флягу дай, — ворочаю сухим языком во рту, еще полном остатков земли.

Серега сует мне в правую руку овальную тяжесть фляги, обтянутую матерчатым чехлом.

— Уже открыта, — предупреждает он.

— Огонь, по танкам огонь, стреляйте же! Давай, Серега, не спи, сам командуй!

Набираю в рот тепловатую воду.

— Трубу протри, — кричит кому-то Дементьев.

— А-а, ё-о-о.

— Почему не стреляете? Огонь! Огонь!

Взводный примчался ситуацию выяснять. Гах! Блямс.

— Бронебойным!

Кланц. Выплевываю воду изо рта. На ощупь пытаюсь налить воды в сложенную лодочкой ладонь. Помог бы кто — но сейчас не до меня, танковая атака продолжается. Гах! Блямс. Большие паузы между выстрелами, очень большие. Видимо, Сашка один со снарядами возится. Надо бы Сереге послать Сан Саныча на помощь заряжающему, да он никак не догадается. Пытаюсь промыть глаза водой.

— Бронебойным!

Кланц. Гах! Блямс. Большие паузы, очень большие, долго возятся.

— Саныч, помогай Сашке! Саныч, ты меня слышишь? Помогай заряжающему!

Кажется, правый глаз начинает что-то видеть, но резь заставляет прикрыть веки. С трудом разлепляю глаз и плещу на него водой из ладони.

— Бронебойным!

Кланц. Гах! Блямс. Опять большая пауза.

— Саныч! Саныч, твою мать! Помоги заряжающему.

Кланц. Гах! Блямс. Правый глаз вроде отходит, хотя вижу все еще нечетко, мутно, но резь, кажется, начинает понемногу отпускать. Наливаю воду в ладонь и пытаюсь промыть левый глаз. Кланц. Гах! Блямс. Вода во фляге наводчика заканчивается. На ощупь пытаюсь достать свою, получается далеко не сразу. Кланц. Гах! Блямс. Откручиваю крышку фляги.

— Прекратить огонь!

Ко мне сразу бросаются.

— Голову, голову держи! Глаза ему открой! Пальцами, пальцами придерживай.

Сверху на лицо льется вода.

— Не тряси головой, — это Дементьев мне, — сейчас глаза промоем.

Опять льется вода, похоже, в ход пошла уже третья фляга, но видимость действительно улучшается.

— Все, хорош, я уже вижу. Где танки?

— Отошли. Еще один подбили, остальные ушли. Маневренные, сволочи!

— Это не они маневренные, а вы косые. Серега, что это было?

— Снаряд немецкий. Прямо перед орудием упал и не взорвался.

Невзорвавшиеся немецкие снаряды — явление не то чтобы частое, но бывает. Если бы он взорвался, то похоронил весь расчет вместе с пушкой, а так только выбил фонтан земли, и я временно лишился возможности видеть. Зрение действительно возвращается, и то, что я вижу, радости мне не доставляет. Сашка с Рамилем опускают на дно окопа тело Сан Саныча. Пуля попала ему в спину, когда он протирал забитую землей оптическую трубу. Не понять, прицельная или шальная настигла его пуля, но у наших ног лежит мертвый Сан Саныч. Сашка произносит еле слышно:

— А ведь он знал, он чувствовал. Еще вчера.

Надо привести расчет в чувство.

— Ну, что встали? Давайте его в ровик. Вечером похороним.

А потом добавляю. Эти слова мои губы шепчут против воли:

— Если будет кому.