Губернатор: Вы в безумии. Вы подвергаете сомнению право калифа.

Кади: Он тоже подчиняется законам Бога.

Шериф: Вы должны постараться понять, Абдулла-паша, и ко мне, и к кади приходили жаловаться все главные торговцы города. Никто из них не одобряет ваших постановлений.

Губернатор: Из корыстных соображений.

Шериф: Они опасаются полной отмены рабства.

Губернатор: Вы прекрасно знаете, что запрещена лишь торговля рабами.

Шериф: Без торговли рабами вскоре не станет возможным и содержание рабов.

Губернатор: Даже если у нас разные взгляды, кади все равно не имеет права открыто заявлять, что после этого указа турки стали неверными.

Кади: А что вы еще вздумаете установить? Вы полагаете, мы не видим, что творится в других местах? Если мы не станем защищаться, то какие вы еще измыслите запреты, какие еще позволите себе новшества? Может, вместо азана будет ружейный залп? Или женщинам разрешат появляться на улицах непокрытыми и дадут им право объявлять о разводе?

Губернатор: Вы преувеличиваете безо всякой меры. Запрещена только работорговля.

Кади: Почему?

Шериф: У меня есть некоторые догадки. Калиф находится под давлением, потому что фаранджа требуют выполнения его части соглашения, после того как они помогли выиграть войну против Москвы.

Кади: Стамбульские махинации не могут служить меркой для блага священных городов.

Губернатор: У вас не получиться закрыть дверь перед ходом истории.

Кади: Ход истории? Даже если такое и существует, мы должны ему сопротивляться. Если так пойдет дальше, то настанет день, когда неверные будут селиться в Хиджазе, вступать в брак с мусульманами и, в конце концов, переделают весь ислам.

Губернатор: Это арабы и сами устроят. Они живут без чести. Они не уважают калифа. Мы пытаемся действовать добром, а что происходит? Мы платим вождям племен пошлину зерном и тканями, а они вооружают своих людей и нападают на караваны.

Шериф: Не очень-то обдуманно кормить собственного врага.

Кади: С тех пор как вы завоевали нашу страну, больше нет справедливости. Вы пожинаете лишь то, что сами установили. Когда вы хватаете разбойника, то не решаетесь его обезглавить. Это дает сигнал. Вы поставили произвол верховным судьей.

Губернатор: Хадж стал безопасней, и если бы мы объединили наши усилия, то могли бы принудить к миру и бедуинов внутри страны.

Шериф: Мы же поддерживаем вас везде, где можем, но у нас связаны руки, не забывайте, что у нас теперь не так много влияния, как прежде.

Губернатор: А что же изменилось?

Шериф: Корабль — вот враг, к которому мы не были готовы. Сколь славными были времена, когда следили за порядком мои предки — шесть караванов и народные полчища, сопровождавшие господ в паломничествах. Вы знаете, что последний из Аббасидов стоял лагерем у горы Арафат со ста тридцатью тысячами голов животных? А сегодня, как сегодня обстоят дела? Лишь три каравана приходят в наш город, да возвысит его Бог, всего несколько десятков тысяч паломников, а караваны из Стамбула и Дамаска скоро превратятся в церемониальные процессии. Если так пойдет дальше, у нас скоро не будет хватать денег на исполнение наших обязанностей.

Кади: Ваша бедность, возможно, станет спасением. Пропадут сокровища, которые манят сюда ваххаби.

Шериф: Ваххаби будут стараться захватить нас, даже если мы все будем одеты в лохмотья.

Губернатор: Не преувеличиваете ли вы свою нужду? Вы получаете четверть всех сборов. И если я не ошибаюсь, то паломники, приплывающие на корабле, приносят подарки для Большой мечети, да сделает ее Бог еще почтенней и величественней. А что насчет лицензий, которые вы даете проводникам, или это перестало быть доходным предприятием? Султан не так-то счастлив вашими обширными полномочиями, которыми вы по-прежнему обладаете.

Шериф: Пусть бы ваши солдаты обезопасили дороги! Караваны грабят так часто, что нам достаются лишь крохи. Это как тащить кусок льда по пустыне.

Кади: Требуется обновить веру. Если ренегаты управляют миром, нам надо отыскать путь к чистой покорности.

Губернатор: Довольно болтовни. Я расскажу вам историю, которую очень ценит султан. Лев, волк и лис выходят вместе на охоту. Они убивают дикого осла, газель и зайца. Лев просит волка разделить добычу. Волк не сомневается долго: Дикий осел идет тебе, газель — мне, а заяц нашему другу лису. Лев замахивается и сносит своей лапой голову волка. Потом обращается к лису: Теперь ты дели добычу. Лис низко склоняется перед львом и говорит мягким голосом: Ваше величество, раздел несложен. Дикий осел будет вашим обедом, а газель — вашим ужином. А что касается зайца, то он станет вашим лакомством между двух трапез. Лев довольно кивает: Какой такт и благоразумие ты высказываешь. Скажи, кто научил тебя? И лис отвечает: Голова волка.

* * *

Днем краски пустыни словно смыты прочь, и пустыня приходит в Мекку, несмотря на ее высокие постройки и узкие переулки. Краток переход к ночи, когда возвращение оттенков цвета примиряется со скупостью дня. Шейху Абдулле, нашедшему себе удобное место под колоннадой, кажется, словно разноцветный веер выпал из руки человека в белом одеянии. Он изумлен многочисленным оттенкам белого, которые вдруг находит на ихраме. Чуть позже зажигают факелы, Большая мечеть сверкает, и небо чернеет. Молитвы, окружающие его, действуют заразительно. Он тоже хочет погрузиться, но не знает во что. Декламируя Коран, он то и дело спотыкается на своих мыслях о смысле суры. Он пытается молиться, но вскоре прекращает, когда ему становится ясно, что он воспринимает молитву лишь как коллективный акт. У него не получается принудить себя к одиночному молению. Он поднимается и ищет возвышенное место, с которого может взирать на головы кружащих вокруг Каабы. Если язык отказывается от молитвы, он станет молиться глазами. Человечество вращается вокруг мнимого ядра, в равномерном темпе, словно на гончарном круге Бога. Он может наблюдать это кручение часами. Оно представляется ему то вечным двигателем самоотверженности, то слепым танцем.

Он чувствует, что это место приняло его. Окружило его покоем. Огородило от всех ловушек и каверз жизни. Он врос в аль-ислам быстрее чем полагал, он перепрыгнул покаяния и лишения, сразу отыскав дорогу к небесам. Никакая иная традиция не создала столь прекрасного языка для несказанного. От пения Корана до стихотворений из Коньи, Багдада, Шираза и Лахора, с которыми ему хочется быть похороненным. Бог в исламе избавлен от всех качеств, и это кажется ему верным. Человек свободен, не подчинен никакому первородному греху и вверен разуму. Конечно, эта традиция, как и все прочие, едва ли в состоянии сделать человека лучше, поднять сломленного. Но в ней живешь более гордо, нежели в виноватой и безрадостной низине христианства. Если бы он мог верить, верить в детали традиции — а верить в общее не нужно, ибо это высшее познание — и если бы он был властен свободно решать, то сделал бы выбор в пользу ислама. Но это невозможно, слишком много стоит на пути — закон страны, закон аль-ислама, его собственные раздумья — и в минуты, подобные этой, ему жаль. Он наслаждается раем, который его окружает, но жизнь после смерти неприемлема, даже при самой доброй воле, равно как и баланс, который Бог якобы подводит, чтобы населить свое царство. Бог — все и ничто, но он — не бухгалтер.