— У тебя курить можно?

— Да, курите.

Он поискал глазами пепельницу, не нашел и подвинул к себе тумбочку, на которой стояла чашка с остатками чая:

— Извини, придется сюда, не хочу с тобой расставаться даже на секунду. Придвигайся ближе, покурим.

Ника переместилась на подлокотник дивана и взяла предложенную сигарету. Закурив, они какое-то время молчали, потом Луцкий заговорил:

— Допустим, ты сказала правду. «Русская Галактика» накрылась медным тазом — кстати, жаль, было хорошее издание, не зря вкладывались. Но что мешает тебе или Бальзанову отдать статью в любое другое?

— Ему это не нужно. Он хотел просто удостовериться, что все так, как он думал.

— Да? И как же он думал?

— Вы хотите, чтобы я рассказала вам об этом? Мне кажется, как главный герой истории, вы знаете обо всем лучше, — заметила Ника, осторожно стряхивая пепел в чашку.

Луцкий улыбнулся:

— Разумеется, я это знаю. Я даже знаю, с чего ты начала и до чего докопалась. Вот только скажи, где, в какой момент я прокололся?

— В зале прощаний.

— Что — я был недостаточно убит горем?

— Вы плохой актер, господин Луцкий. Горем вы были убиты как следует, по-честному, а вот поцеловать лицо любимой усопшей супруги, которую никогда больше не увидите, так и не смогли. И это естественно — с чего бы вам целовать чужой труп, правда? — Ника впилась глазами в его лицо, и Луцкий, перестав улыбаться, серьезно сказал:

— Я очень уговаривал себя сделать это, изо всех сил. Но — не смог. Единственное, чего я не предусмотрел, так это того, что в толпе окажется остроглазая журналистка, которая это заметит.

— И потом, кремация… Тут у меня тоже не сошлось — вы же всегда позиционировали себя как православного, как истинно верующего — а кремация не одобряется церковью. Не запрещена — но и не одобряется, и для того, кто верит безоглядно, это явилось бы препятствием.

Луцкий посмотрел на Нику с уважением:

— Красивая умная женщина — я такое вижу второй раз в жизни.

— Ну, естественно, первая — ваша жена Наталья. Кстати, она выехала за рубеж по чужому паспорту, да? По паспорту той женщины, что была кремирована вместо нее? — Ника догадалась об этом почти сразу, когда поняла, что Наталья жива, но хотела просто удостовериться.

— Верно. Было много хлопот с визой, но я все устроил.

— Скажите, Сергей, а зачем? Зачем такие сложности?

— Тебе я расскажу. Должен же я чем-то вознаградить твои старания — ну, так удовлетворю любопытство. У тебя чаю можно попросить? — неожиданно спросил он, и Ника кивнула:

— Давайте в кухню пойдем. Я обещаю, что не буду кричать и делать лишние движения, а вы — что не достанете пистолет, я не выношу вида оружия…

Луцкий согласно кивнул:

— Ты не бойся, я действительно ничего тебе не сделаю. Мы поговорим — и я уйду. Завтра меня уже не будет в этой стране, меня вообще не будет — будет другой человек, который начнет жить заново. И ты, даже если захочешь, не сможешь меня найти. Но тебе и не нужно, верно?

— Верно. Я хочу забыть об этой истории как о страшном сне. И тоже как можно скорее уехать отсюда.

— Кстати, с твоим другом нехорошо вышло… — сказал Луцкий, пропуская Нику вперед и шагая за ней в кухню. — Ты не думай, убивать ни тебя, ни тем более его никто не собирался. Я дал этому идиоту четкие указания — поставить прослушку. Все — никаких ножей. Да и дома никого быть не должно было, вы же в петанк играли, я сам проверил, лично вас там видел. Кто знал, что он раньше тебя домой вернется…

— Слава богу, что все обошлось и завтра его выписывают, — сказала Ника, включая чайник.

— Не обижайся, это издержки производства, так сказать.

— А вы циник, — заметила Ника, и Луцкий усмехнулся:

— Есть такое дело. Но ты просто подумай — в нашем мире тяжело выжить мягким и романтичным, надо постоянно вгрызаться, что-то доказывать, с кем-то биться и выживать. Каждую секунду выживать, понимаешь?

— Нет, не понимаю. Я не понимаю, как можно идти по головам — в буквальном смысле. Я бы не смогла.

— Ты женщина, вам проще.

— Какая банальность… — Ника села напротив, уже совершенно перестав бояться и даже, наоборот, получая своеобразное удовольствие от разговора. — Вы думаете, что женщине легче?

— А ты возьми хотя бы мою жену. Если бы не она, я бы сам не решился. А она провернула все так, что на нее никто и не подумал, — с какой-то даже гордостью произнес Луцкий.

— Ошибаетесь. Я не подумала, а вот Бальзанов совершенно точно вычислил, что вам такая схема, простите, не по зубам.

Луцкий оглушительно захохотал:

— Леха-Леха, развели тебя как лоха! Да Наташка только придумала, как нам из страны выехать без проблем, а деньги-то со счетов я выводил. Одна эта ваша «Русская Галактика» мне помогла хорошую сумму слить.

«Ну, еще бы. Не зря Тихонов говорил, что не мог доказать представителю инвестора необходимость, допустим, трех компьютеров в отделе вместо одного. И ведь так один и стоял — а журналистов трое. Понятно, куда деньги уходили. Делился немного с Вересаевым — вот и все. И так во всем: мебель, оргтехника, канцелярия — да все».

— И вы этим гордитесь?

Луцкий постучал по столу пустой кружкой:

— Хозяйка, ты негостеприимна. Мне черный крепкий.

Ника послушно встала и налила ему чай, подвинула сахарницу. Луцкий вернул ее на место и сделал большой глоток, поморщившись от горячего:

— Хороший чаек. Ты спросила, не стыдно ли мне. Нет, Вероника, не стыдно — так же как не стыдно тебе пользоваться деньгами погибшего Максима Гавриленко. Что, удивлена? А я Макса хорошо знал.

Стахова окаменела. Упоминание о Максиме и его деньгах ей совсем не понравилось — сейчас этот человек запросто потребует выкуп за ее жизнь и жизнь ее сына, и Ника, конечно, не раздумывая, согласится. Но как же неприятно будет потом чувствовать себя проигравшей…

— Что молчишь?

— А что я должна сказать?

— Да ничего не должна. Только не берись судить меня, хорошо? Я всю жизнь положил на этот сраный «Нортон», работал как проклятый, а все сливки всегда собирал Леха. Я делал основную часть работы, волок на себе все — от поиска площадок и поставщиков бетона и кирпича до решения проблем с налоговой, «санитарами» и пожарными, а он открывал церкви, светил мордой в телевизоре и корчил из себя мецената и благодетеля. Я работал — а он только лавры пожинал, никому в голову не приходило, что «Нортон» — это, по сути, я, а Бальзанов — вывеска, ширма. Как по-твоему, сколько еще я мог это терпеть? Я не позволял себе сотой части того, что мог он. Да, я вкладывал деньги в Наташкины камни, но и только. Дом наш был меньше, машины хуже, в тусовке меня практически не знали. «Что, «Нортон»? Это Бальзанов, что ли?» — передразнил он кого-то. — И вот как ты думаешь — меня это устраивало?