Девушка отняла руки от опущенного лица, механически медленно повернула голову и устремила свой потухший взор на говорившего, который не в силах был преодолеть легкое нервное дрожание уст.

– А как называется тот новый образ жизни, в который я должна вступить? – спросила она, делая ударение на каждом слове.

– Монастырь, моя милая Гизела!.. Ты будешь там замаливать грехи твоей бабушки!

Теперь она даже не вскрикнула – безумная улыбка бродила по ее лицу.

– Как, меня хотят упрятать в монастырь? Спрятав в четырех толстых высоких стенах? Меня, выросшую среди полей и лесов? – простонала она. – Всю свою жизнь должна я буду довольствоваться клочком неба, который будет над моей головой? Всю жизнь денно и нощно должна я буду читать молитвы, всегда одни и те же слова, которые уже и с первого дня будут бессмысленной болтовней? Должна принудить себя сделаться машиной, которую лишили сердца и разума?.. Нет, нет, нет!..

Она быстро поднялась и с повелительным жестом обратилась к отчиму:

– Если ты знал, что мне предстояло, ты должен был ознакомить меня с моим ужасным будущим с ранних пор моей жизни, но вы все предоставили меня моим собственным мыслям и заключениям, и я тебе хочу теперь сказать, что я думаю о монастыре!.. Никогда разум человеческий так не заблуждался, как в ту минуту, когда люди выдумали монастыри! Не безумие ли скучивать целую толпу людей в одно место с целью служить Богу?!. Не служат они ему, напротив, попирают его предначертания, ибо допускают в безделии увядать силам своим, назначенным для труда. Они зарывают в землю талант, дарованный им природой, и чем менее мыслят, тем высокомернее становятся, и свое тупоумие величают святостью – не трудясь, не мысля, берут от общества, не возвращая ему ничего. Они не что иное, как изолированная, бесполезная, тунеядствующая шайка людей, пожирающая плоды трудов другого…

Министр поднялся; лицо его было бледно как смерть. Он схватил руку девушки и потряс ее:

– Опомнись, Гизела, и размысли, над чем ты издеваешься! Ведь это святые учреждения.

– Кто их освятил? Сами люди… Создавая человека, Творец не сказал: «Сокройся под камни и презирай все, что я дал миру прекрасного».

– Тем хуже для тебя, дитя мое, что ты принесешь подобную философию в твою новую жизнь, – сказал министр, пожимая плечами.

Он стоял со скрещенными руками перед ней. Минуту они испепеляли друг друга глазами, точно один желал испытать силу другого ввиду долженствующей разразиться бури.

– Я никогда не вступлю в эту новую жизнь, папа!

Это решение, так решительно брошенное девушкой в лицо отчима, зажгло дикое пламя в широко раскрытых глазах его превосходительства.

– Неужели ты в самом деле до такой степени развращена, что не уважаешь желания и воли твоей покойной матери? – проговорил он запальчиво.

Гизела подошла к портрету матери.

– Хотя я ее и не знала, но все же отчасти могу судить о ней, – сказала она.

Губы ее дрожали, и все тело ее вздрагивало, но голос был звучен и мягок.

– Руки ее полны цветов, которые весело собирала она на лугу, – продолжала девушка. – Ее радовало безоблачное небо, она любила все и луч солнца, и цветы, весь Божий мир и людей! Если бы ее заперли в мрачный, холодный дом, она с отчаянием рвалась бы из этих стен, чтобы освободиться… И этот добрый взгляд покоился на мне с мрачной мыслью когда-нибудь заживо похоронить меня, бедное маленькое созданье?

– Ты видишь ее здесь невестой, Гизела! Тогда, конечно, лицо ее выражало беззаботность – но ее позднейшая жизнь была очень строга, и все мысли ее были заняты тем, чтобы начертать жизненный путь своей дочери.

– Могла ли она так поступить?.. Действительно ли родителям предоставлена власть присуждать своего ребенка к пожизненному заточению в том возрасте, когда глаза его едва открылись для жизни, когда душа его еще не проявила себя никаким стремлением? Не самый ли жестокий из всех эгоизмов – заставлять искупать грехи предков вполне неповинное в этом существо?.. Но пусть будет так, как желала моя мать, – продолжала она, глубоко вздыхая. – Я буду молчать и хранить так же, как и она, ужасную тайну, а похищенные богатства должны по наследству перейти к княжеской фамилии… Я буду жить в уединении, хотя и не в монастыре…

Министр, лицо которого несколько прояснилось в начале ее речи, просто вскочил при этом решении.

– Как! – вскричал он.

– Доход с владений до самой моей смерти должен делиться между бедняками, живущими в них и обрабатывающими эти земли, – но всем этим распоряжаться буду я, – перебила она его очень спокойно. – Насколько могу, я буду стараться также освободить от греха душу бабушки, хотя и не через молитву с четками… Я знаю, папа, что скорее не смогу достичь этого, как любя ближнего, полагая все свои силы.

Резкий смех прервал ее слова.

– О, благородная ландграфиня Тюрингенская, я представляю себе уже теперь, как грейнсфельдский замок сделается пристанищем нищих и бродяг! Я как теперь вижу, как ты, ради пользы и спасения немощного и страждущего человечества, варишь жидкий суп для бедных и вяжешь длинные шерстяные чулки! С каким героизмом ты следуешь своему решению оставаться в старых девах перед глазами осмеивающего тебя общества… Но вот в один прекрасный день благородный рыцарь постучится у дверей приюта для страждущих – и забыто будет и служение человечеству, и последняя воля матери; бедняки рассыплются на все четыре стороны, новый владелец Грейнсфельда соблаговолит, как приданое своей супруги, принять и похищенное наследство принца Генриха, а княжеская фамилия в А. утрет себе губы!.. Неразумное созданье, – продолжал он, все более и более ожесточаясь, – ты воображаешь, что терпеливо выслушивая твои мудрые разглагольствования, я обязательно принимаю твое остроумное решение?.. Ты действительно воображаешь себе, что твоя собственная воля будет что-нибудь значить, когда я объявлю тебе мой неизменный приговор?.. Тебя никто не просит думать, выражать свои чувства и желания – твое дело повиноваться; тебе нечего выбирать, перед тобой один путь, и если ты сама отказываешься по нему идти, то я тебя поведу! Поняла ли ты меня?

– Да, папа, я тебя поняла, но я тебя не боюсь – не в твоей власти принудить меня.

В неописуемом гневе он поднял руку. Девушка ни шагу не отступила перед этим угрожающим жестом.

– Ты не осмелишься тронуть меня! – сказала она со сверкающим взором, но ровным, спокойным голосом.

В эту минуту кто-то постучал к ним – в тихо отворенную дверь вошел лакей.

– Его светлость князь! – доложил он с низким поклоном.

Министр вполголоса проворчал проклятье, но тем не менее с радушным видом подошел к двери, которую широко раскрыл лакей.

– Но, милый Флери, что должен я думать? – вскричал князь, входя в комнату.

Тон его был шутлив, хотя лоб был нахмурен и маленькие серые глазки не могли скрыть неудовольствия.