* * *

Сегодня в качестве эксперимента я попросила Сару вытереть пыль с картин в гостиной. Я хотела понаблюдать за ее работой, а главное — за тем, как она вытирает картину над каминной полкой. Будет ли она таращиться на нее, как тогда? Или, пусть и незаметно, отнесется к ней с особым трепетом? Я велела Саре взять стремянку, чтобы достать до верхнего края высоких рам, и уселась в углу редактировать мемуары.

День был жаркий — не просто жаркий, как неделями раньше, но еще и чрезвычайно влажный. Сара по обыкновению была одета слишком тепло для такой духоты: в тяжелые туфли, плотные чулки и закрытое платье с длинными рукавами, по цвету напоминающее не то индийский суп, не то навоз. На тусклой липкой ткани виднелись капли пота, на спине и под мышками. Сара трудилась на совесть; перетаскивая стремянку от одной картины к другой, она постепенно поднималась на ступеньку выше и бережно проводила тряпкой по раме. Я следила за ней украдкой, делая вид, будто что-то черкаю в рукописи.

В гостиной висит около дюжины картин в простых рамах: я не особенно люблю изыски. Полотно над камином заключено в изящную раму с выпуклым орнаментом. По странному совпадению, именно эту картину Сара оставила напоследок. Тяжело дыша, она взобралась на стремянку, вытерла раму сверху, затем с боков и, наконец, спустилась на пол и провела тряпкой по нижнему краю.

— Готово.

Мне показалось, или с этой картиной она обращалась небрежнее, чем с другими?

— И эту уже протерли? — спросила я.

Сара издала странный смешок.

— Она почти не запылилась.

— Правда? Ну что же, огромное спасибо!

Сара наклонилась, и по ее лицу скатилась крупная капля, на миг повисла на кончике носа и упала на камин. Хотя пот лился с девушки градом, она невозмутимо сложила стремянку и направилась в коридор. На полу осталось влажное пятно.

Я встала и раздраженно вгляделась в маслянистую лужицу. В конце концов, можно ведь одеться по погоде, а не кутаться с ног до головы, покрываясь испариной! В наше время, когда женщины в основном раздеваются, зачем ей эти закрытые блузы, тяжелые юбки и длинные рукава?

И тут меня осенило — как же я раньше не догадывалась? Я всегда считала, что Сара носит свои балахоны, чтобы скрыть полноту, но вспомнила Сибил Гиллеспи — Сибил, которая осталась изуродованной после попытки самосожжения. Доктора говорили, что шрамы на руках и плечах останутся на всю жизнь. Только сейчас я осознала, что Сара Уиттл никогда, ни при каких обстоятельствах, не обнажает руки и плечи.

Быть может, сам по себе факт ареста оставил неизгладимый след в моей памяти, однако в то холодное ноябрьское утро далекого тысяча восемьсот восемьдесят девятого года я испытала еще одно жуткое потрясение. Еще до прибытия в город мне сообщили новость, куда более страшную, чем известие об аресте; думаю, я не оправилась от нее по сей день.

Кэбмен притормозил у Западного полицейского управления на Крэнстон-стрит. Проехав почти весь путь в тишине, я начала приходить в себя и задумалась, что меня ждет. Запрут ли меня в камере, где я на долгие часы буду отрезана от внешнего мира? Представится ли еще случай поговорить со Стерлингом и Блэком или они передадут меня своим коллегам? Повинуясь внезапному желанию выяснить как можно больше, я резко выпрямилась и заговорила:

— Прошу прощения, я хотела бы точно знать, за что меня арестовали.

Констебль Блэк, взявшийся за ручку двери, замер. Стерлинг покосился на него, затем обернулся ко мне, недоверчиво искривив рот. Помолчав, он спросил:

— Вы не знаете?

Я покачала головой. Детектив откинулся на спинку сиденья.

— Ну ладно. В общем, в пятницу мы нашли тело.

Я непонимающе уставилась на него.

— Неподалеку от Карнтайн-роуд, за городом. В неглубокой яме, у старой каменоломни.

Несмотря на ужасное предчувствие, я все же спросила:

— Чье тело?

Стерлинг поднял брови.

— Как чье? Роуз Гиллеспи.

От шока я на мгновение утратила способность чувствовать; не испытывала ни боли, ни печали, лишь странное оцепенение, как будто время остановилось. В кэбе стало очень тихо, только Блэк шевелил ногой, поскрипывая кожаным ботинком. Должно быть, констеблю не терпелось доставить меня в полицию. А может, он замерз, хотел выпить чаю или позавтракать. Интересно, как там сейчас, в Мерлинсфилде? Убрала ли Агнес мою постель? Развела ли огонь в камине? В голову лезли всякие глупости. Затем я стала рассуждать о том, как выгляжу; изнутри казалось, что у меня на лице застыло странное выражение — пожалуй, его можно назвать пришибленным. В глазах стояли слезы, но я не плакала. Почему-то стало очень важно, что подумал бы Нед, если бы увидел меня сейчас. Какой была бы его первая мысль?

Бедный Нед! И бедная Энни! Какое ужасное горе! Не в силах постичь всю глубину их страданий, я вновь стала задаваться банальными вопросами — например, о констебле Блэке. Чем он завтракал — овсянкой или булочкой? Кто готовит ему завтрак? Есть ли у него жена?

Тем временем констебль принялся перевязывать шнурок на ботинке. Стерлинг предложил мне платок, а когда я покачала головой, сунул его в карман, не отводя от меня глаз. С тех пор, как он рассказал мне о Роуз, минуло примерно полминуты, но оцепенение не проходило. Наверное, скоро я начну чувствовать. Рано или поздно меня накроет и, возможно, сокрушит волна боли. Неожиданно дверь распахнулась, и снаружи показался нетерпеливый кэбмен. На нас дохнуло ледяным воздухом. Детектив Стерлинг протянул мне руку.

— Прошу, — почти ласково сказал он и помог мне выбраться из кэба и войти в здание.

* * *

Неудивительно, что последующие несколько часов я помню лишь урывками. В такие минуты мозг порой отключается. Перед отъездом из Мерлинсфилда мне позволили одеться, однако на входе в управление отобрали все вещи, включая ключи, часы и кошелек с небольшой суммой денег. Полицейские задавали какие-то вопросы и делали записи. Я смутно припоминаю, что они измерили мой рост, но сейчас эта деталь кажется нелепой — возможно, я ее придумала. Помню, что меня отвели в темную и тесную камеру; от стоящего в ней зловония затошнило бы даже свинью. Дверь заперли на замок, оставив меня одну. Я мешком повалилась на пол. От известия о гибели Роуз мое сознание временно помрачилось, и, лежа на грязном холодном полу, я чувствовала, как все тело сжимает неведомая сила — вот-вот раздавит меня, сотрет с лица земли. Моему воспаленному мозгу такой итог представлялся вполне возможным.

Наконец я заползла на кровать и провалялась несколько часов, то и дело горько рыдая. Чтобы полицейские не решили, будто я плачу из-за ареста, я заглушала всхлипы, прижимая к лицу колючее одеяло. Из головы не шла малышка Роуз и ее несчастные родители — мне отчаянно хотелось обнять их и сказать слова утешения. Примерно каждый час в замке поворачивался ключ, и я немедленно вытирала глаза; на пороге возникал полицейский с вопросом, нужно ли мне что-нибудь. Кажется, он принес еды и воды, а чуть позже — список адвокатов, и велел написать заявление о выборе защитника. Все это почти не запечатлелось в моей памяти.