Агент этот Азеф. На него и ложится ответственность за все аресты, в том числе и арест 17 марта. Татаров же оклеветан.

В объяснении этом многое казалось невероятным.

Было невероятно, что полицейский пристав мог быть посвящен в тайны департамента полиции. Было невероятно, что член центрального комитета, имея связи в полиции, не только не использовал их в целях партийных, но даже не сообщил о них никому. Наконец, было невероятно, что товарищ может строить свою защиту на обвинении в предательстве одного из видных вождей партии.

Все эти обстоятельства убедили Чернова, Тютчева и меня, что Татаров предатель».

Впоследствии, после 1909 года, Савинков и другие эсеры недоумевали: откуда мог Татаров узнать правду про Азефа? Недоумевали… и пришли к выводу, что — да, скорее всего, действительно от пристава Семенова.

В любом случае незыблемое правило сыска — все агенты работают независимо друг от друга и не знают друг о друге — не соблюдалось. В охранке царил беспорядок. И если Татаров не соврал и язык распустил сам Ратаев, непосредственный куратор агента Раскина, — то чего стоят все его упреки в адрес родного департамента!

Савинков запросил у ЦК санкции на убийство Татарова. Он сделал это в обход Азефа, так как считал, что последний — «пострадавшее лицо». Кроме предательства Татаров виновен в клевете на члена-распорядителя БО. За честь Азефа должны мстить другие.

ЦК с этим согласился. В организации убийства своего соперника Азеф прямо не участвовал. Но, конечно, знал о нем. Более того — вероятно, он из средств БО финансировал дело: ведь у Савинкова не было собственной кассы.

Савинков направил Моисеенко выяснить местопребывание разоблаченного «провокатора». Оказалось, что Татаров живет у своего отца-протоиерея в Варшаве.

Убийством одного безоружного и не имевшего охраны человека занимался целый штат боевиков — не меньший, чем покушением на Сергея Александровича. Моисеенко и Беневская сняли в Варшаве, на улице Шопена, квартиру, которую они затем передали вызванным из Финляндии «резервистам» Иванову (Двойникову), Назарову и Калашникову, а сами покинули город. Роль самого Савинкова — заманить в эту квартиру Татарова. Сложный план!

Исполнители, недавние новобранцы, горели энтузиазмом — по крайней мере некоторые из них. Московский мастеровой Двойников говорил Савинкову буквально следующее: «К такому делу в чистой рубашке нужно… Может, я еще не достоин за революцию умереть, как, например, Каляев…» Но сам Савинков признавался, «ни к одному делу не приступал с таким тяжелым чувством». Татаров, напомним, был другом его юности.

Савинков посетил Татарова и пригласил на улицу Шопена, где якобы должно было состояться очередное заседание «комиссии».

«В передней он заглянул мне в глаза, покраснел и сказал:

— Я вас не понимаю. Вы подозреваете меня в провокации, значит, думаете, что я в любой момент могу выдать вас. Как вы не боялись прийти ко мне на квартиру?

Я ответил, что для меня вопрос о виновности его еще недостаточно ясен и что я считал своим долгом лично расспросить его о сведениях, касающихся Азефа. Он сказал:

— Что же, вы верите, что „Толстый“ служит в полиции?

Я сказал, что я ничего не знаю. А если знаю, то только одно: что в центральных учреждениях партии есть провокатор. Он протянул мне руку, и я пожал ее».

Но Татаров оказался осторожнее, чем предполагали выслеживавшие. Придя на улицу Шопена, он расспросил дворника о том, кто входил в дом, и, услышав от него о трех подозрительных парнях, одетых «по-русски», по-простонародному (картузы, сапоги бутылками), предпочел ретироваться.

Решили действовать по-другому. Рабочий-боевик Федор Назаров вызвался убить Татарова на дому. Савинков уехал в Москву и об исполнении своего приказа узнал уже из газет.

Сцена вышла жутковатая. Назаров впоследствии описывал ее Савинкову так:

«Пришел я в дом, швейцар спрашивает — куда идешь? Я говорю: в квартиру шестую. А Татаров в пятой живет. К протоиерею Гусеву, говорит? Да, к Гусеву. Ну, иди! Пошел. Позвонил. Старуха вышла. — Можно видеть, говорю, Николая Юрьевича? — А вам, спрашивает, зачем? Говорю: нужно. Вышел отец: вам кого? Николая Юрьевича, говорю. — Его видеть нельзя… Тут, смотрю, сам Татаров выходит. Стал на пороге, стоит, большой такой. Я вынул револьвер, поднял. Тут старик толкнул меня в руку. Я стал стрелять, не знаю, куда пули ушли. Бросился на меня Татаров, все трое бросились. Мать на левой руке висит, отец на правой. Сам Татаров прижался спиной к груди, руками револьвер у меня вырывает. Я револьвер не даю, крепко держу. Только он тянет. Ну, думаю, и его не убил и сам попался. Только левой рукой попробовал я размахнуться. Оттолкнул, — старуха упала. Я левой опять рукой нож вынул и ударил ему в левый бок. Он мою руку пустил, сделал два шага вперед и упал. Старик за правую руку держит. Я в потолок выстрелил, говорю: пусти — убью. Старик руку пустил. Тут я подошел к Татарову, положил ему в карман записку: „Б. О. П. С.-Р“. Руки я в карман спрятал и на лестницу вышел. Подымается наверх швейцар. Спросил: что там за шум? Я говорю: если шум, тебя надо, — иди. Он пошел. Я извозчика взял, в номера приехал, расплатился и на вокзал…»[190]

Так страшно, шумно, уродливо погиб дебелый эстет, переводчик Пшибышевского. Это было 22 марта 1906 года.

Мать Татарова получила легкое огнестрельное ранение. Назаров, конечно, этого не хотел. Впрочем, пристрелить и добить ножом сына на глазах стариков-родителей — едва ли не более жестоко.

Официально ПСР взяла на себя ответственность за это убийство только в 1909 году, когда Столыпин, выступая в думе по делу Азефа, официально признал Татарова агентом полиции. До этого времени сами эсеры все-таки сомневались в том, что убили человека за дело. Но — на войне как на войне.

Между тем члены Боевой организации, в соответствии с декабрьским планом, следили за Дурново в Петербурге и за Дубасовым в Москве.

Но мало что из этой слежки выходило.

Сановники были испуганы террором и старались лишний раз не показываться на улице. Выезды Дубасова были редки и нерегулярны, найти в них какую-то систему не удавалось. Дурново Департамент полиции держал только что не под домашним арестом — даже отобедать с любовницей в ресторане несчастный министр не мог.

Одна из двух наблюдательных групп в Петербурге вообще села в лужу: Гоц, Павлов и Трегубов по ошибке выследили вместо Дурново министра юстиции Михаила Григорьевича Акимова, несколько похожего на Дурново лицом. Боевики уже всерьез думали о том, чтобы сменить цель: не пропадать же результатам наблюдения даром! А боевик Евгений Кудрявцев (Адмирал) настаивал на том, чтобы, коли уж Дурново не дается, взяться за градоначальника фон Лауница (Кудрявцев его потом и убил).

В Москве было несколько неудачных попыток. Дубасов уезжал в Петербург, возвращался, опять уезжал, опять возвращался. Метальщики, Вноровский и Шиллеров, дежурили у вокзала 2, 3, потом 24, 25, 26, 29 марта. Бомбы заряжали и перезаряжали с риском для жизни. Сначала этим должна была заниматься Вера Попова; она была беременна, и Савинков убедил Азефа заменить ее другой женщиной, Рахилью Лурье.