В декабре 1956 года состоялось одно из первых моих публичных выступлений. Помню, с каким волнением вошел в переполненный зал Всесоюзного государственного института кинематографии. В тот год бушевали страсти вокруг венгерских событий, в центре внимания сограждан было разоблачение Сталинских репрессий, прозвучавшее на XX съезде КПСС.

Вот и на этом собрании разгорелась жаркая дискуссия. Помню студентку Ларису Шепитько, ставшую известным кинорежиссером. Она дерзко и остро подкалывала меня, но обиды у меня на нее не было. Встреча с молодыми кинематографистами продолжалась четыре часа, и расстались мы, в общем, по-хорошему. А потом было еще множество подобных встреч. Как-то после выступления в Доме литераторов ко мне подошел известный писатель Лев Кассиль и сказал:

— Вы так откровенно говорили о нашей жизни, что мне показалось, будто я сижу в узком кругу приятелей. А мы-то считали эти темы запретными.

Говорили тогда о многом; о том, что пора положить конец лжи и двуличию и в тех кругах, где формируется государственная политика, и в писательской среде, о том, что необходимо более ответственно подходить к разного рода сенсациям, нередко наносящим вред обществу, говорили и о реакции на всевозможные международные конфликты, о борьбе с шовинизмом и антисемитизмом, о взяточничестве и многом другом. Конечно, шла речь и о провокациях западных спецслужб — «холодная война» была в разгаре.

Я не раз выступал в зале Политехнического музея по приглашению общества «Знание», выступал и на конференциях журналистов перед главными редакторами республиканских, краевых и областных газет, дважды довелось держать слово перед учеными Академии наук СССР. Но особенно любил студенческую аудиторию. Помню интереснейшие встречи со студентами Московского государственного университета, Высшего технического училища имени Баумана, Консерватории, училища при Большом театре, Института иностранных языков. Института международных отношений и т. д.

Во время встреч всегда старался найти контакт с аудиторией, говорить правду, какой бы она ни была — приятной или горькой, — и никогда не уходил от острых вопросов.

Для меня самого эти выступления были своего рода стимулом и одновременно проверкой: насколько наш труд нужен людям. До сих пор у меня в ушах звучит голос женщины-рыбачки из поселка Тиличики на Камчатке, где я выступал в районном клубе: «Вы, в Москве, зорче глядите, как бы всякие там людишки нашу жизнь не поломали!»

Глядели, дорогая моя. Но, как говорил у Гоголя Тарас Бульба: «сила одолела силу». Нашу силу разъела ржавчина закостенелости и самолюбования.

* * *

На XXII съезде партии была принята программа, рассчитанная на далекую перспективу. Она была нереальна изначально и в результате породила недоверие к властям. Когда стало окончательно ясно, что программа не будет выполнена, это существенно подорвало авторитет партии: народ не любит болтунов.

Не одно десятилетие людей приучали верить всему, о чем пишут в газетах или передают по радио и телевидению. В те годы все средства массовой информации любое явление оценивали с совершенно одинаковых позиций: либо восхваляли, либо так же дружно поносили.

Такое положение, несомненно, лило воду на мельницу идеологического противника, ибо все прекрасно понимали, что тогда у нас была видимость правды, а наше шумно пропагандируемое единодушие — кажущееся. Вот почему многие с сомнением относились к официальной информации, а то и просто не верили ей.

Большой вред нанес нашей стране и неумелый подход к интеллигенции, попытки руководства ЦК партии вмешиваться в творческий процесс, вопросы литературы и искусства, в которых партийные руководители чаше всего плохо разбирались.

В шестидесятые годы, например, пришлось выслушать немало упреков по поводу того, что русские писатели, в силу разных обстоятельств оказавшиеся за рубежом, находились фактически в СССР под запретом, их попросту не издавали. И конечно, западные спецслужбы и центры эмиграции старались использовать это обстоятельство, зарабатывая себе на наших просчетах политический капитал.

Вокруг каждого «запрещенного» имени поднимался великий шум. Но справедливости ради следует отметить, что была и искренняя боль за нашу культуру, которая понесла в результате таких запретов немалые потери.

Это хорошо понимала определенная часть Интеллигенции, понимали в отделах культуры и пропаганды ЦК КПСС, в других его структурах, но сделать ничего не могли — руководители партии стояли на иных позициях, в результате для широкого читателя оказался закрытым целый пласт русской литературы, оставались незнакомы имена многих талантливых представителей «русского зарубежья», таких как Владимир Набоков, Борис Зайцев, Евгений Замятин и других.

К слову сказать, в докладе на Политбюро Ю. В. Андропов поднимал и этот вопрос, но в ответ было сказано, что подобные проблемы не относятся к компетенции органов госбезопасности. Мы же прекрасно понимали: рано или поздно придется всем этим заниматься, ибо чем больше становилось запретов, тем острее реагировала на них интеллигенция, и, безусловно, найдутся в конце концов охотники преступить закон. Тогда без нашего вмешательства не обойтись.

Не лучше ли было принять определенные профилактические меры, хотя в конечном счете это действительно не наша компетенция. Мы внимательно изучили список «забытых» писательских имен и убедились: разговоры о том, будто их произведения действуют на нашего читателя «разлагающе» и «угрожают строю», — чепуха, а эти произведения значительны вкладом в отечественную культуру.

Мы направили в ЦК КПСС служебную записку, в которой, на мой взгляд, убедительно доказывали, необходимость издания ряда произведений писателей-эмигрантов, а также таких «запрещенных» авторов, как Игорь Северянин, Осип Мандельштам, Бруно Ясенский, Павел Васильев и других.

Видимо, первый, к кому попала записка, был секретарь ЦК КПСС по идеологии П. Н. Демичев. От нашего предложения он был явно не в восторге. Критически, но серьезно отнеслись к нему в аппарате ЦК КПСС. Работники отдела культуры, как и мы, понимали необходимость решения поднятого вопроса. С большими трудностями и далеко не сразу произведения «запрещенных» авторов начали выходить. Не удалось «пробить» только книгу Николая Гумилева, почему — я до сих пор не могу объяснить. А издать ее очень хотелось, и не только нам. Ратовал за это первый секретарь правления Союза писателей СССР Г. М. Марков, буквально во все двери билась редактор ежегодника «День поэзии» Лариса Васильева, доказывая целесообразность включения стихов Гумилева в очередной сборник, но ничего не вышло: опубликовали Гумилева лишь после смерти Суслова.

Здесь уместно сказать, что многие сотрудники отделов ЦК КПСС ощущали необходимость действий, понимали потребность отхода от принятых стандартов, не всегда разделяли точку зрения своих начальников. Им, как и работникам госбезопасности, было нелегко в условиях жестких требований дисциплины. Слово руководителя ЦК, ведавшего определенной сферой, являлось для аппарата непререкаемым.

Это обстоятельство сближало сотрудников нашего аппарата с работниками ЦК, позволяло сообща готовить решения по возникающим вопросам. В принципе жили дружно, хотя и не со всеми.