Мгновение он сидит неподвижно и смотрит прямо перед собой, прежде чем начинает писать:

Ева. Сожалею, что отсутствие ответа тебя так рассердило. Что касается развода, то у меня нет никаких возражений. К сожалению, я не видел никаких бумаг на эту тему и не знаю, что я должен подписывать. Но я немедленно напишу Юнасу Линдбергу в Мальмё, которого ты, возможно, помнишь. Он заходил к нам однажды двадцать лет назад, но, помнится, ты его невзлюбила. Однако, поскольку он адвокат и мой старый университетский товарищ, я намерен доверить ему вести все эти дела от моего имени. Андерс.

В следующую секунду он жмет на кнопку и отправляет письмо. Закрывает глаза и на несколько мгновений замирает в неподвижности, пытаясь хоть что-то почувствовать. Грусть. Облегчение. Гнев. Но внутри пусто. Он не чувствует ничего, кроме тихого желания выйти из каюты, подняться на палубу и смотреть на лед. Открыв глаза, он оглядывается, несколько раз моргает.

Я вижу, думает он и в тот же момент смущается от этой мысли. Разумеется, он видит. У него всегда было хорошее зрение. И вот он поднимается, пытаясь не замечать, что еще и стал легче. Намного легче. Он просто выключает компьютер и засовывает между столом и стулом и проверяет, чтобы резиновый ремень, удерживающий ноутбук, был застегнут как надо. Потом берет свою синюю куртку и идет к двери.

На палубе очень ветрено. Моросит дождь. Андерс останавливается у самой двери, поднимает капюшон, потом прячет руки в карманы. Это не помогает, хотя он и поднял плечи, и съежился. Дождь колет щеки тысячью ледяных игл, и ветер лезет ледяной рукой за шиворот, но через мгновение Андерс сознает: все это пустяки. Плечи расправляются. Нет. Ничего страшного. Такого дождя и такого холода, которые могли бы уничтожить его нынешний покой, просто не существует. Просто не может существовать.

Теперь я свободен, думает Андерс. Наконец-то.

Впрочем, к этой мысли он приглядывается с некоторой долей сомнения. Почему же тогда он оставался с Евой все эти годы, если на самом деле мечтал о свободе? И остался бы при ней и дальше, если бы она сама не ушла? А ведь остался бы. В параллельной вселенной, одной из миллионов вселенных, что возникают при каждом человеческом выборе, согласно его собственной, довольно вольной трактовке физической теории множественности миров, Ева от него не ушла. В этой вселенной они сидят вместе на открытой террасе кафе в каком-то итальянском городке и отмечают начало отпуска. Ева злится, что он невеселый. И она права. Он невесел, потому что он никогда не весел. А Ева злится, потому что она всегда злится. Вот так выглядит их семейная жизнь. Так выглядела их жизнь еще месяц назад.

Покачав головой, он направляется на корму, по-прежнему держа руки в карманах. Громадная серо-голубая глыба вздымается и опрокидывается всего в нескольких метрах от него. Мелет и грохочет ледяная мельница «Одина». Грохот обступает Андерса, окружает стенами его мысль. Он наискось пересекает шканцы, опустив голову и глядя под ноги, чтобы не споткнуться о какой-нибудь провод или трос, нечаянно ударяется плечом о какой-то красный контейнер, но и это не может заставить его вынуть руки из карманов. Он только встряхивается и идет дальше. И вот наконец он пришел. Наконец стоит на открытой корме «Одина» и смотрит на то, что остается позади корабля. Несколько метров открытой воды, а дальше мерзлый гребень из расколотого льда вздымается посреди пейзажа, как крепостная стена. Стена, которая простоит тут до того самого дня, когда глобальное потепление планеты превратит лед в воспоминание и сказку…

Лед — это хаос, кажущийся порядком, думает он и улыбается. Где-то ему такое попадалось — будто бы лед на молекулярном уровне устроен намного хаотичнее, чем вода. Здесь это не кажется парадоксом. Позади «Одина» разбитый лед выглядит тем же хаосом, каким является.

Кильватер — темный. Почти черная вода. Повисшая морось отливает то белым, то серым. Цвета Евы. Ее изначальные цвета, окружавшие Еву, когда он ее впервые увидел. В следующий миг он снова молодой врач-интерн, отрабатывающий свои шесть месяцев в психиатрической клинике, почти готовый доктор, не так много повидавший, ничего толком не понимающий и к тому же решивший на полном серьезе специализироваться в области психиатрии. Он стоит в дверях в Сант-Микаэле, большой психиатрической лечебницы чуть южнее Стокгольма, существующей к тому времени уже семьдесят лет, но которой осталось существовать всего четырнадцать, и смотрит в серо-белую палату. Там лежит пациентка с закрытыми глазами. Спит? Да, он был в этом уверен, хотя впоследствии, уже гораздо позже, станет раз за разом ставить под вопрос свое первое впечатление, но теперь, в этот самый миг, он уверен, что она спит. Она лежит на спине, но левый рукав больничной сорочки задрался, обнажив руку — белый изгиб поверх серого шерстяного больничного одеяла, кожа такая нежная, что он с расстояния почти двух метров, кажется, может различить голубые жилки. Ее волосы очень светлые, тщательно причесанные и отливают золотом. Щеки белые, чуть оттененные длинными черными ресницами, а губы — эти полуоткрытые губы! — такой нежной розовости, что кажутся почти бесцветными.

Сказочная принцесса, думает он и секундой позже мысленно одергивает себя. Что еще за глупости? Он ведь на самом деле ее новый лечащий врач, он не может, не желает и не имеет права видеть в ней никого, кроме пациентки. К тому же пациентки, доставленной сюда полицией, двумя бледными полицейскими, абсолютно уверенными, что она сошла с ума. Она ведь дралась. Она же девчонка, совершенно обычная девчонка нормального телосложения, однако два дня тому назад отметелила некую английскую рок-звезду. Парень лежит теперь в Каролинском госпитале с двумя сломанными пальцами, небольшим переломом ребра и весьма ощутимым ударом по самолюбию. О ней уже сплетничали в отделении, самые молодые из санитарок говорили, будто узнали ее, мол, это девушка Бьёрна Хальгрена. Что она была с ним пару лет назад, как раз когда все это случилось. Пришлось сделать им внушение, он откашлялся и постарался говорить авторитетным тоном, сунув руки в карманы белого халата. О пациентах не сплетничают, тем более в психиатрическом учреждении. И вот он стоял перед ней, в том же белом халате, и пытался выглядеть столь же авторитетно в собственных глазах. Его задача — не впасть в сентиментальность. Его задача — раз и навсегда поставить диагноз и выбрать правильное лечение. Воображению рисуется собственный грандиозный успех, так стремительно, что он не успевает этого заметить, вспомнит только потом, много лет спустя. В общем, он тихонько стучит по дверному косяку. Просто делает шаг в ту отдельную палату и улыбается своей, как он надеется, любезной и обнадеживающей улыбкой врача.

— Фрёкен Саломонсон, — произносит он, понизив голос, и чувствует себя несколько глупо. Обращение «фрёкен» люди его поколения уже не употребляют, но главный врач Сандстрём в этом пункте был весьма тверд. Никакой фамильярности с пациентами этой больницы!

Ева открывает глаза и смотрит на него. Глаза ее пусты.

— Доктор, — произносит она слабым голосом. — Помогите мне!

И вот спустя тридцать пять лет он стоит на корме «Одина» и, припомнив все это, закрывает глаза. Что он думал тогда? И думал ли вообще? Ведь какой-то частью сознания он наверняка понимал, что происходит, он же знает, он не может больше этого отрицать перед самим собой, но помнит и то, как щекотало внутри от восторга, когда он позволил случиться тому, что случилось. Он все чаще заходил к ней в палату, придумывая себе там дела, когда их не было. Через несколько дней он начал присаживаться рядом на стул для посетителей, а спустя еще несколько дней тайком провел с ней психотерапевтическую беседу — вернее, неформальный сеанс психотерапии, объяснял он сам себе, поскольку даже не имел тогда законченного психотерапевтического образования.