Сергей ел, а Пластун рассказывал, что здесь, в Ростове, он заведует одним из отделов местного кооперативного союза. По станицам, бывает, что и по хуторам, они открывают склады, приемные пункты, где в обмен на сельхозорудия, мануфактуру и прочее необходимое казакам закупают продовольствие для города. Дело идет хорошо, почти каждую неделю появляется по новой заготконторе. Власть их уже оценила, дает помещение, деньги в ссуду, даже выделяет транспорт, чтобы перевезти зерно, мясо, масло. С лошадьми у них большие проблемы, нужны они позарез.

Сергей в Ростове сильно голодал, Пластун попался кстати, и он ел «под завязку», чтобы на подольше хватило – набивал себе брюхо, и все равно был настороже. Оба они явно нервничали. Сергей не мог понять, как Пластун, столько провоевавший за белых, сумел выкрутиться, почему его не расстреляли, даже не посадили, и от этого, оттого, что был полон самых нехороших подозрений, отчаянно боялся сболтнуть лишнее. Но и хозяин, хотя шутил, балагурил, был напряжен, и Сергей удивлялся: по его расчетам, нервничать Пластуну было нечего, раз и ЧК он не испугался.

Позже, за чаем, Пластун стал расспрашивать Сергея. Что отец погиб, он знал, а что вслед убили и мать – нет. Мать в их станице считалась первой красавицей, и отец, и Пластун, оба за ней ухаживали, но она выбрала отца, и, по-видимости, Пластун принял ее решение как данность, во всяком случае они с отцом остались ближайшими друзьями. Теперь, услышав, что ее застрелили, он отвернулся, и Сергей по подрагивающим плечам понял, что Пластун плачет. Тогда, ослабев от еды, заплакал и он.

Смерть матери была поворотной точкой. Пластун и раньше, когда Сергей ел, говорил, что почему бы ему не пойти работать к ним в Центрсоюз: ездить по станицам, открывать заготпункты, денег много он не обещает, зато сыт будешь всегда. Сейчас же, дождавшись, когда Сергей успокоится, он снова спросил, что тот собирается делать, и Сергей вдруг понял, что Пластун спрашивает, собирается ли он мстить за отца и мать. И тут его прорвало, забыв об осторожности, он стал рассказывать, что за полгода объехал десятки хуторов и что уже несколько сот человек, не меньше, готовы подняться и восстать. Даже срок назначен, седьмое октября. Дальше разговор пошел по-взрослому. Пластун аккуратно и по порядку расспрашивал, какие где настроения, кто что говорит и кажется ли Сергею, что это серьезно. Вправду ли казаки поднимутся или кончится болтовней? Сергей яростно его убеждал, что поднимутся, поднимутся точно, не могут не подняться, и тогда Пластун смягчился, сказал, что у него такое же впечатление, и стал объяснять, что он не из-за жратвы зовет Сергея в кооперацию – удобнее прикрытия нет. Где хочешь, ездишь, с кем хочешь, встречаешься, и никаких подозрений. Наоборот, власть тебя даже поддерживает. Еще он сказал Сергею, что в одиночку ничего не сделать, а за ним, Пластуном, целая организация, и если Сергей согласен, теперь он ее член. Что они вот так, случайно, на улице друг друга нашли, было, конечно, настоящее чудо, и что открылись друг другу – второе чудо. В общем, они в тот вечер обо всем договорились, а уже наутро Пластун отвел Сергея в их контору, и Каравайный, получив документы, паек, отправился в свою первую командировку.

Прощаясь, они условились и о правилах конспирации, очень легких. Пластун жил на первом этаже, и окна его комнаты выходили на улицу. Если герань стоит на подоконнике справа, значит, Сергей может спокойно входить, если на левой стороне – явка провалена. Следующие девять месяцев Сергей почти непрерывно ездил по Дону и Кубани, помогал Пластуну связывать между собой сотни и сотни людей, которые должны были возглавить на местах новое восстание. Все шло как по маслу, пока однажды, вернувшись в Ростов, Сергей не обнаружил, что справа герани нет, и тут он струсил. Не попытавшись ничего узнать, не уволившись из Центросоюза, первым же поездом уехал из города. Просто-напросто сбежал. А ведь до 7 октября, даты, которую он сам назначил родственникам, оставалось меньше двух месяцев. Хотя бы кого-нибудь из них Сергей обязан был предупредить, но он, ошалев от страха, только и думал, что о собственной шкуре. Сначала прятался в хибарке на берегу Дона, носа оттуда не высовывал, потом решился, пошел на Кубань, но не к родным, хотел через горы пробиться во Владикавказ. Ему везло, со многими опасностями, в три месяца пройдя через земли черкесов, карачаевцев и осетин, он к Владикавказу вышел.

Коле Сергей, но не чтобы оправдаться, а так, для полноты картины, говорил, что почему-то был твердо уверен, что Пластун избиений не выдержит, всех выдаст. Из-за этого он и позже, заметая следы, каждые полгода переезжал в другой город. За пять лет побывал в Фергане и Красноводске, в Хабаровске, Благовещенске и Улан-Удэ, жил и на Северном и на Южном Урале, а дальше решил, что о нем забыли. Везде он довольно легко устраивался служить в кооперацию. Уже был и опыт, и навыки. В Москве он жил почти два года, работал и здесь в Центрсоюзе. Козленков сказал Коле, что, по его сведениям, Сергей на хорошем счету и, хоть и не член партии, быстро двигается вверх.

Конечно, Каравайный, пусть он тогда и струсил, был честным, искренним человеком, он и сейчас не мог себе простить, что предал людей, которые были готовы за ним пойти, ему поверили, предал память матери и отца. Сергей был уверен, что если бы после ареста Пластуна он не сбежал во Владикавказ, то 7 октября от одного хутора к другому, от станицы к станице, все бы занялось в мгновение ока. А потом с Кубани пожар перекинулся и в центр страны. Большевики бросались бы то туда, то сюда, но сделать бы ничего не сумели, их везде ненавидят, объяснял он Коле, только запуганы, боятся первыми подняться. Он это прямо маниакально повторял, не мог слезть.

У него и жизни никакой не было. Для маскировки работал и ждал, когда власть ослабнет и он, чтобы она скорее упала, еще ее подтолкнет. Но, повторяю, причина, по которой его взял Коля, в другом.

Когда Сергей рассказывал, как бежал во Владикавказ, он упомянул, что в горах, в нескольких десятках километров от ближайших железнодорожных путей, он однажды наткнулся на царский вагон и даже в нем переночевал. Прежде он его уже видел. В Ставрополе Корнилов, принимая у казаков, среди которых был и отец Сергея, парад – дело было на железнодорожном вокзале, – вышел именно из него, и отец вечером объяснил, что раньше в вагоне ездил царь, а теперь царя нет и в вагоне – штаб их войскового атамана. Конечно, в горах от царской роскоши осталось немногое: что можно, давно было свинчено и отодрано; от кожи, бархата уцелели лоскутья, но все равно было видно, что вагон тот, точно тот. Колю особенно поразило, что черкесам – здесь шли их земли – удалось многотонную бронированную махину, без рельсов, по полному бездорожью затащить на такую высоту.

Сергей все рассказывал про вагон, все удивлялся, и вдруг Коля сообразил, что ведь это Ковчег. Первый – Ноев Ковчег – причалил по ту сторону Кавказского хребта к горе Арарат. В Гражданскую же войну, во время нового потопа, он пристал здесь, с российской стороны Кавказа, следовательно, в большевистскую революцию праведные снова спаслись и Сергей прав, когда верит, что воскресить страну еще можно. Человек, который принес ему весть, что верные живы и они в России, а значит, гнев Господа унялся или скоро должен уняться, конечно, был послан Коле не случайно. То было благословение от Бога, знак, чтобы он и дальше продолжал начатое.