Война и есть je m'ennuie a mourir, ну – это мое личноеубеждение. Lieutenant, скорее всего, рассуждал иначе: в промежутках междучисткой ногтей и вялотекущим сексом с Линн. Он и не мог быть другим, секс сЛинн, ни нежности, ни особой страсти, ни даже жестокости в нем не было, лучшее,что может предложить женщине мужчина, вернувшийся с войны, – этонейтралитет.

– И вы совсем не боялись, Линн?

– Я жалела его. Я боялась его привычек, а его я жалела.

Кровь. Вот что сочилось из-под лейтенантских ногтей, вот отчего он хотел избавиться. От крови, от песка, от галетных крошек, гнилого сукнаи верблюжьего волоса: от всего, что напоминало ему об Алжире. Там до фига чегоможно было раскопать, если уж ты взялся за зубочистку. До фига, включаядурацкие любовные песенки Франсуаз Арди[40]. И много другихдурацких песенок, которыми так и кишат солдатские головы, но прямоволосаямилашка Франсуаз здесь вне конкуренции. Вздрочнуть на ее фотку из «Пари-Матч»,доставленного в расположение части с опозданием на две недели, все равно чтопризнаться в любви к великой Франции.

Или в ненависти к ней.

Что еще можно испытывать к стране, которая предлагает тебесамый немудреный выбор из всех самых немудреных: убивать или быть убитым. Ты быхотел завести Лабрадора, но вынужден убивать или быть убитым. Ты бы хотел женитьсяна племяннице бакалейщика, но вынужден убивать или быть убитым. Ты бы хотелугнать мотороллер, но вынужден убивать или быть убитым. За сотни километров отЛабрадора, мотороллера и племянницы бакалейщика. И лишь дурацкие любовныепесенки Франсуаз Арди на несколько минут примиряют с этим «убивать или бытьубитым». Лишь они способны вытащить из твоего размякшего горла вполнеосмысленное «D'accord»[41], страшно даже подумать, что сделало бычертово арабье с крошкой Франсуаз, такой хрупкой, такой беззащитной… Она бы ипикнуть не успела, не то что напеть полкуплета из своей знаменитого хита «Ясогласна». Так похожего на твое «D'accord», – с той лишь разницей, чтопаузы в твоем «D'accord» забиты трупами, а в ее – речами де Голля, патриотизм втональности ля минор не раздражает, к тому же если он окрашен в сентиментальныетона.

– Де Голль. Вот кто закончил эту войну. Я прав, Линн?

– Умница. Налейте мне вина, умница. Вас ведь незатруднит?

Когда она успела выпустить из рук бокал?.. Все это время онимаячили передо мной все в тех же пятнадцати метрах – Линн и бокал – и воттеперь бокал чудесным образом отделился от Линн, теперь он гораздо ближе комне, чем к ней, стоит себе на вытертых до блеска перилах.

Конечно же нет, Линн. Нисколько не затруднит.

Мое вранье так же сентиментально, как и патриотизм сладкойпарочки де Голль – Арди, – и так же бессмысленно: меньше всего мнехотелось бы вернуться на крошечную цветочную Голгофу. Но желание дамы – закон,тем более для испанца, тем более – для испанца в Париже, и я беру в рукиоставленный Линн бокал.

Чтобы ровно через секунду ощутить его холод.

Это не отстраненная холодность стекла, ничего похожего,холод явно живой, несущий в себе смутную угрозу всему моему существованию;проклятый дом, в котором все предметы словно сговорились угрожать мне. Холодявно живой, должно быть, таким парализующим живым холодом веяло бы от брюхакобры или речной гадюки, лишь теперь детская мечта о дружбе со змеями оказаласьпохороненной окончательно, лучше уж дружить с Линн, только она способна вывестименя отсюда.

Да. Именно так: мне бы хотелось дружить с Линн. Или сволками, но с Линн все-таки больше.

Змеиная сущность бокала занимает меня настолько сильно, чтовозвращение к розам проходит почти незамеченным. Тут-то я и сталкиваюсь нос кносу с главной неожиданностью: от сотен живых цветов не осталось и следа.Маленький холл по-прежнему забит банками, вот только их содержимое заставляетменя поморщиться: это не розы, не те розы, которые окружали меня десять минутназад. Это не розы, в самом деле, как можно назвать розами их жалкоемумифицированное подобие? Ссохшиеся цветочные головки кажутся чересчур светлымиот налипшей на них пыли; я бы назвал оттенок серебристым, если бы от него заверсту не несло ритуальным кладбищенским пафосом. Точно такая же пыль толстымслоем лежит и на банках, и на журнальном столике. Судя по всему, ей несколькодесятилетий, никак не меньше.

– …He обращайте на меня внимания… Я подожду.

– Тогда вам придется подождать за дверью. А лучше –заночевать там. Пепельница справа, на подоконнике…

– Я не курю.

– Ладно, девочки, на сегодня все… Ну?..

– Гаэтано Брага?

– Он самый. Чем обязан?

– Меня зовут Бланшар. Инспектор полиции Дидье Бланшар.Вот мое удостоверение.

– Можно обойтись и без него. У вас на физиономиинаписано, что вы инспектор.

– Не очень-то вы вежливы.

– Ненавижу фараонов. Задавайте ваши вопросы, толькопокороче. У меня съемка через сорок минут.

– Я не задержу вас надолго.

– Ха. Я вас вообще не задерживаю.

– Меня интересует Ги Кутарба.

– Мужчины – не мой профиль. Я не снимаю мужчин.

– Мне нравятся ваши работы, Гаэтано.

– Дешевый понт для приезжих. Вы наплетете все, чтоугодно, лишь бы выудить из меня интересующие вас сведения…

– А вам есть что сказать?

– Не хватайте меня за язык.

– И не собирался. А что касается ваших работ – они мнедействительно нравятся. Я был на одной из ваших последних выставок. Впечатляет.

– Зуб даю, если вы там и были… вы пускали слюни упортретов этой сучки Ингеборг Густаффсон.

– Не стоит мне хамить, мсье фотограф.

– Иначе что?

– Иначе я поднатужусь и вспомню, что года два назад васприхватили за задницу с детской порнографией. Дело с трудом удалось замять, ивы отделались легким испугом. Но мне ничто не помешает дать ему ход теперь. Аесли покопаться, то это окажется не единственным вашим грешком.

– Чего вы хотите?

– Замечательные у вас раковины… Коллекционируете?

– Чего вы хотите?

– Вот эту раковину… Шутка. Вы не поверите, но в детствеморские раковины увлекали меня гораздо больше, чем люди…

– Так и знал, что в парижской полиции полноизвращенцев.

– Я предупреждал вас, Гаэтано. Не стоит мне хамить.