— А у меня, — сказал он, — есть заботы не менее важные. Вы с половиной солдат проводите дам в их прежние дома, а я хочу, чтобы вы мне оставили другую половину. Я хочу осмотреть подземелье и добраться до самых тайных уголков этой усыпальницы. Я только тогда успокоюсь, когда смогу убедиться, что эта несчастная жертва — единственная, кого суеверие заключило под этими сводами.

Герцог горячо одобрил его намерение. Дон Рамирес предложил сопровождать его в этих поисках, и его предложение было принято с благодарностью. Монахини, поблагодарив Лоренцо, доверились заботам его дяди, который повел их прочь из подземелья. Виржиния попросила, чтобы незнакомку доверили ей, и обещала сообщить Лоренцо, когда та достаточно придет в себя, чтобы ее можно было навестить. По правде говоря, она пообещала это больше ради себя, чем ради Лоренцо или пленницы; она заметила его любезность, его мягкость, его бесстрашие, и они ее взволновали; она горячо желала сохранить знакомство с ним. К чувству жалости, внушенному ей пленницей, прибавилась надежда, что ее заботы по отношению к несчастной добавят ей хоть немножко уважения их спасителя. Ей нечего было беспокоиться об этом: она доказала свою доброту, и нежное внимание, которое она проявила к больной, завоевало ей местечко в расположении Лоренцо — когда она старалась облегчить страдания узницы, само это занятие украшало ее новыми достоинствами и делало ее красоту в тысячу раз привлекательнее. Лоренцо смотрел на нее, полный восхищения и счастья. Она представлялась ему ангелом, сошедшим с небес на помощь оскорбленной невинности, и его сердце не смогло бы ей сопротивляться, если бы в нем не было запечатлено воспоминание об Антонии.

Герцог препроводил каждую монахиню, целую и невредимую, к родственникам. Спасенная пленница все еще не приходила в себя и не подавала иных признаков жизни, кроме стонов. Ее несли на чем-то вроде носилок. Виржиния, которая ни на минуту ее не оставляла, боялась, что, изнуренная долгим голодом и потрясенная резким переходом от цепей и тьмы к свободе и свету, она может испытать шок.

Лоренцо и дон Рамирес остались в подземелье.

Посовещавшись о том, что им следует предпринять, они условились, что, не теряя времени, солдаты разделятся на два отряда: с одним дон Рамирес прочешет подземелье из конца в конец, а Лоренцо в это время с другим отрядом проникнет в глубь подземелья.

Устроив все таким образом и разделив факелы, дон Рамирес устремился к подземелью. Он уже спустился на несколько ступенек, когда услышал, что из подземелья бегут люди. Удивленный, он быстро поднялся обратно.

— Вы слышите шаги? — спросил Лоренцо. — Пойдем навстречу, они, кажется, движутся с этой стороны.

В этот момент пронзительный крик заставил его ускорить шаги.

— На помощь, на помощь! Ради Бога! — кричал голос, мелодичность которого заставила сердце Лоренцо сжаться от ужаса.

Он полетел на этот крик как молния. За ним, с той же быстротой, помчался дон Рамирес.

И крикнут все тогда:

— Ты опоздал, о трус! Умри.

Пришел твой срок[9].

Шарль Бодлер

В то время, как в нескольких шагах от него происходили все эти ужасные сцены, Амбросио, целиком поглощенный своими подлыми планами, с нетерпением ждал момента, когда можно будет спуститься в подземелье.

Матильда, подучившая его воспользоваться снотворным снадобьем, подсчитала, что оно перестанет действовать не раньше часа ночи. Праздник святой Клары таким образом окажется очень кстати, чтобы позволить Амбросио совершить свое преступление в полной безопасности. Монахи и монахини в это время будут участвовать в процессии, и никто не посмеет этим пренебречь. Он сумеет уклониться от обязанности идти во главе своей братии, и отец Паблос его заменит. И в то же время он не сомневался, что в этих удаленных камерах, где любая помощь просто невозможна, разлученная со всем миром, Антония наконец сама отдастся ему. Мысль о той привязанности, которую она всегда выказывала ему, поддерживала в нем эту надежду, но если бы она его оттолкнула, он был готов идти на все, вплоть до насилия, если это будет необходимо, и все отвращение, которое мог в нем вызвать этот поступок, шло бы не от стыда или сострадания, но от искренней и горячей любви, которую он, несмотря ни на что, питал к ней, да еще от того вида тщеславия, которое толкает мужчину соглашаться с женскими слабостями тогда, когда они совпадают с его собственными желаниями.

Когда монахи покидали монастырь, звонили полночь. Матильда находилась среди певчих и руководила пением. Предоставленный наконец самому себе и убедившись, что не осталось ни души, которая могла бы шпионить за ним или застать его врасплох, Амбросио поспешил к западной галерее. Спустя несколько минут он уже подошел к склепу. Остановившись перед ним, он очень внимательно огляделся, прекрасно понимая, что его дело не нуждается в свидетелях. Пока он осматривался, до него долетел мрачный крик орлана, ворвавшийся в высокие окна монастыря. Он смешался с порывами ветра, время от времени доносившими далекие звуки священных песнопений. С бьющимся сердцем Амбросио открыл дверь и углубился в длинные переходы, следуя указаниям Матильды.

После довольно длительных бесплодных блужданий его лампа наконец осветила дверь отдельного склепа, где находилось тело его спящей возлюбленной. Он был вооружен вагой и киркой, но вскоре понял, что эти инструменты ему совершенно не нужны; могила не была закрыта, и когда он потянул решетку на себя, она легко поддалась. Амбросио поставил лампу и тихо склонился над могилой. Неподвижное белое тело спящей Антонии покоилось между двумя совершенно сгнившими трупами. Живой румянец, предвестник близкого пробуждения, окрашивал ее щеки. Обернутая в саван, тоненькая и застывшая, она, казалось, улыбается всем этим мрачным вещам, окружающим ее. Оглядывая эти скелеты, уложенные рядами, эти отвратительные трупы, которые некогда, без сомнения, блистали грацией и красотой, Амбросио не смог отогнать мысль об Эльвире, которую он сам привел к этому состоянию, и воспоминание о собственном преступлении на несколько минут заволокло его рассудок; он вдруг почувствовал тяжесть самых мрачных предчувствий, но та безнадежность, которую эти предчувствия вызвали, только еще больше укрепила его в своей решимости немедленно воспользоваться плодами своего преступления.

— Это все из-за тебя, роковая красота, — прошептал он, оглядывая тело Антонии. — Из-за тебя я стал убийцей, и даже образ самого ада не смог меня удержать. А потому не жди от меня ни жалости, ни милосердия. Ни твоя невинность, ни эти руки, протянутые ко мне, как к своему спасителю, ни необъяснимая нежность твоего голоса, ни вид этих блестящих глаз, обращенных ко мне с самой горячей мольбой, ни мысль о непомерном горе, — ничто уже не сможет стать преградой для меня, и раньше чем наступит день, клянусь, ты будешь моей.

Говоря это, он поднял ее из могилы, сел на каменную скамью и, обхватив ее, стал с нетерпением отыскивать признаки воскрешения. Ему с большим трудом удавалось держать себя в руках, чтобы дождаться, когда она наконец очнется. Сила его желаний увеличивалась с каждым препятствием, которое ему приходилось преодолевать, и подогревалась долгим воздержанием, потому что, как только он отрекся от своих прав на любовь Матильды, она окончательно изгнала его из своих объятий.