боли и разочарования. – Я поговорю с ним сегодня после ужина, ладно?

– Спасибо, дорогой. Мне так не нравится, что вы в ссоре. Очень хочу, чтобы вы все обсудили. Ты же знаешь, что я поддержу любое твое решение, верно? – она протягивает руку и убирает мои спутанные волосы с глаз, напоминая, что нужно подстричься. – Я беспокоюсь только о твоем счастье, Лейн. Ты мой первенец, моя большая любовь. Ты научил меня быть мамой и всегда будешь моим ребенком, сколько бы тебе не исполнилось. Неважно, насколько еще ты вырастешь, ты всегда будешь тем пронзительно-зеленоглазым малышом, которого я держала на руках целыми днями. Ты сам строишь свою жизнь, она твоя, и больше ничья. Запомни это, ладно? Выбирай быть счастливым.

Я чувствую, что каждое слово попадает мне в сердце.

– Люблю тебя, ма.

– Я тоже люблю тебя, милый. И буду любить всегда.

Она быстро целует меня в щеку и отступает на шаг, вытирая слезы, которые навернулись на глаза во время нашего неожиданно тяжелого разговора.

Как бы сильно я ни боялся этого разговора с отцом, она права. Пора. Независимо от результата.

– Ладно, отставить слезы, пора готовить ужин.

Она уходит на кухню, я сажусь на диван и со стоном откидываю голову на спинку.

Через пару минут в дверь входит Илай и плюхается рядом, тяжело дыша. Я оглядываюсь и вижу, что его рубашка промокла от пота, а волосы влажные и торчат в разные стороны. Он выглядит так, будто его окатило из поливалки.

– Все хорошо? – беспокоюсь я.

Он стонет, проводя пальцами по волосам, и еще глубже вжимается в спинку дивана:

– Я помогал мистеру Эдвардсу разобраться в гараже, и, клянусь богом, я никогда в жизни не видел столько хлама. Тебе повезло, что ты приехал позже. Ты избежал этой каторги.

– Какой ужас.

Илай кивает:

– А ты как? Выглядишь так, будто кто-то пнул твою собаку.

– Боюсь разговора с папой.

– А, – вздыхает брат, поворачиваясь ко мне. – Напоминаю, что, если ты прекратишь играть в бейсбол, конца света не случится.

Я что-то бормочу в ответ, и он продолжает:

– Серьезно, ты на себя столько взваливаешь, но ради чего? Если ты несчастен, бросай это дерьмо, Лейн.

– Не все так просто.

– Да нет, вполне просто, правда. Послушай, жизнь коротка. Никто не знает, сколько дней нам еще отведено. Ты проснешься завтра – а жизнь уже кончается. Ты хочешь оглянуться и пожалеть о том, как ее прожил? Что делал все, чтобы порадовать других людей, а не себя? Я просто говорю, что вам следует это обсудить. Может быть, он тебя удивит.

– Мне просто ненавистна мысль о том, что я могу его разочаровать и подвести. Ужасно осознавать, что я вообще кого-то подведу, у меня такое чувство, что весь мир ждет, что я перейду в высшую лигу. Это гребаное давление со всех сторон меня просто парализует. Иногда мне кажется, что я не могу дышать.

Брат печально кивает:

– Понимаю тебя. Да, я не на твоем месте, и я не занимаюсь спортом, но я знаю, каково это – волноваться, что ты подведешь всех, если окажешься не лучшим или собьешься с пути. В конце концов, это твое будущее. Никто, кроме тебя, не может его решать.

– Знаешь, для младшенького ты довольно умный, – я ухмыляюсь, пихая его в плечо. Может, стоило сразу рассказать обо всем ему, раз он дает такое дельные советы? – Но… спасибо тебе, братишка. Вы с мамой правы.

Нужно поговорить с ним, и будь что будет. Сейчас мне плохо не только от перспективы его разочаровать, но и от того, что между нами эта стена. Мы уже несколько недель не разговариваем, ни разу после того ужина, но напряжение возникло еще раньше.

Илай переводит взгляд с меня на кофейный столик перед нами, уставленный семейными фотографиями и вещами, которые моя мама накопила за годы. Наклонившись вперед, он берет большую деревянную рамку с фотографией. На ней он, папа и я.

– Помнишь, как в детстве мы страшно хотели разбить лагерь в лесу? Целую неделю пытались убедить маму разрешить нам, и, если бы не папа, она никогда бы не согласилась. А потом мы нашли вот этого черепашонка.

Я киваю:

– Ага, Верджила. Черт, мы назвали черепаху как поэта Виргилия. Помню этот день как вчера. Невероятно, что это было так давно.

– Мы целый день изучали, как за ним ухаживать, а в итоге засунули в коробку из-под кроссовок и пихнули ее в шкаф. А пока мы были в походе, мама убиралась в шкафу и нашла его. Она сказала, что почувствовала этот запах в ту же секунду, как вошла в комнату.

– Как же она ругалась! – Илай усмехается, качая головой. – Мне кажется, я никогда не видел маму в таком бешенстве.

– Да, наверное, потому, что она ненавидела черепах, и именно поэтому мы его и прятали.

– Нет, помню еще раз, когда они оба были в бешенстве. Помнишь тот случай, когда мы случайно разбили окно в сарае, но так и не сказали ни ей, ни папе, потому что до этого ты все лето косил траву, чтобы починить окно в доме Эдвардсов? А и-за этого все рождественские украшения намокли и испортились.

– О, черт. Да, хреновый был день. Мне, наверное, было лет четырнадцать.

– Не думаю, что у папы еще когда-то было такое же бордовое лицо. Да уж, задали мы им жару.

Илай кивает, поворачиваясь ко мне лицом:

– Надо было просто признаться. Все было бы не так плохо. Примерно, как сейчас, да? Просто поговори с ним. Он наш отец, Лейн. Он любит тебя, несмотря ни на что. Я не думаю, что что-то это изменит.

Я выдыхаю, пытаясь осмыслить его слова:

– Ты прав.

– Как и всегда, бро.

* * *

После напряженного ужина я тихонько стучу в дверь кабинета отца и приоткрываю ее, когда слышу его хриплый голос с другой стороны. Он сидит за столом, его очки в черной оправе низко сползли на кончик носа.

– Лейн?

– Привет, пап, – я подхожу к старому потертому дивану напротив его стола. – Я тут подумал, мы можем… эээ… поговорить? Чуть-чуть. Если у тебя есть время.

Он кивает, кладя очки на стол перед собой:

– У меня всегда найдется для тебя время, сын. Садись.

Черт.

Я запускаю руку в волосы и убираю их с лица, выдыхая, когда сажусь на диван.

– Я думаю, что не хочу играть в высшей лиге, – слова вылетают бессвязным потоком. Я несколько месяцев вынашивал эти мысли и скрывал их от