Тут она принялась петь «Чтобы узнать тебя» из мюзикла «Король и я».[53]Теперь меня бросило в краску. Кровь зашумела в ушах, застучала в висках, и впервые я заподозрила, что у приятной дамы не все в порядке с головой. Однако на остальных, похоже, весь этот спектакль произвел иное впечатление. Некоторые закивали с довольным видом, заулыбались, давая понять, что «Король и я» это другое дело — с мюзиклом пожилая аудитория была знакома.

— Хорошая церковь, правда, мама? — шепнула Молли, и я кивнула со всем энтузиазмом, на который была способна в настоящий момент. — Мы будем сюда ходить каждую неделю?

Я пожала плечами. Кто знает? Очень даже может быть. Хотя трудно предположить, как я смогу стать убежденной христианкой, слушая эту безумную женщину, распевающую перед прихожанами отрывки из мюзиклов. Но ведь я точно так же не предполагала, что смогу жить в одном доме с такими людьми, как ГудНьюс и Обезьяна, однако это случилось. Я прошла через это.

— Да, это песня из мюзикла, — сказала приятная дама, — но в ней присутствует сокровенный смысл. Господь хочет узнать вас. И вот почему Он не заинтересован в том, чтобы вы были неискренне добры. Ибо как Ему найти нас, если мы будем неискренними?

Неплохо завернула. «Неискренне добры». Фраза мне сразу понравилась, и я тут же решила непременно употребить ее при первом удобном случае. Может, эта «неискренняя доброта» и послужила причиной моего бегства из дома? Может, все дело в неестественности поведения Дэвида, которая мешает Богу обнаружить его? Для Дэвида это может кончиться весьма печально — прямым попаданием в пекло. Бог просто не поймет, что перед Ним праведник, увидев лишь «неискреннего праведника». Похоже, я приближалась к христианскому взгляду на вещи.

Приятная дама между тем толковала о том, что наши дела, какими бы они ни были хорошими, — ничто по сравнению с искренностью. Но я-то как раз уповала на свои дела и профессиональные обязанности, потому что я доктор, хороший человек и моя доброта органическая и естественная. Я скорее «натурал» доброты, чем «искусственник». Я тут же приняла решение стать образцовой христианкой, в надежде, что моя новообретенная вера послужит грозным оружием в семейной войне. Конечно, мое умонастроение весьма далеко от христианского, но люди, в конце концов, приходят к Богу по-разному. Пути Господни во славе Его неисповедимы.

За проповедью последовало чтение, которое удержало меня на скамейке, откуда я уж было собиралась вскочить, не в силах сдержать восторга от охвативших меня мыслей и чувств. Мной овладело ликование футбольного болельщика. Эврика! Я обратилась. Я была уже не безоружна перед Дэвидом и его выкрутасами. Новый Завет читал один из немногих присутствующих здесь мужчин, который долго, задыхаясь, взбирался по ступеням кафедры. Читал он Послание Павла к Коринфянам. Это было знаменитое Послание, и я множество раз слышала его и прежде (вот только где и когда?). Там говорилось о «милосердии», и это меня сразу зацепило. «Милосердие не хвалится, не кичится», — пропыхтел мужчина с одышкой.

Да здравствует святой Павел! Именно — «хвалится и кичится»! «Кичится и хвалится»! Если кто-то хочет увидеть яркий пример, как оно это делает, пусть заглянет на Уэбстер-роуд, где открылся социальный клуб «Хвастливых и кичливых»! И как я до сих пор не обращала внимание на столь ценный для меня материал?

Я поспешно прокрутила в голове все события последнего времени, используя новейшие данные, которыми снабдила меня Библия. Я так и сяк примеривалась, как можно будет воспользоваться этим оружием, этим нежданно-негаданно свалившимся мне в руки подарком Небес. Какой мощной, сокрушительной силы было оно!

В этот момент в пустом соборе я заметила человека, на которого прежде не обращала внимания. Это был мужчина, примерно моего возраста, с моим носом и моей комплекции, в старой кожаной куртке Дэвида. Передо мной сидел мой брат!

Моя первая реакция — а это что-то да говорит о состоянии современного англиканства, а также о том, что мой новообретенный церковный энтузиазм, как я уже догадывалась, протянет недолго… — в общем, первое, что я почувствовала, это жалость к брату. Что же привело его сюда? До какого состояния нужно было ему дойти, чтобы сюда явиться? Я стала наблюдать за Марком: вот он сокрушенно вздохнул, вот уронил голову, подперев ее кулаком. Вероятно, на лице его сейчас неизгладимая печать страдания. Растормошив Молли, я показала ей на дядю, страдающего по соседству, в противоположном приделе церкви. Пару минут она тщетно пыталась привлечь его внимание, после чего сорвалась с места и, перескочив проход между скамьями, добралась до него. Только тогда, увидев перед собой племянницу, он поцеловал ребенка и огляделся по сторонам. Мы издалека обменялись смущенными улыбками.

Приятно-безумная дама уже раздавала облатки, и паства на неверных ногах стала пробираться вперед. Возникшее волнение или, точнее, то, что здесь можно было посчитать за волнение, позволило мне собрать членов моего семейства, рассеянных в пустом пространстве собора, и выпроводить их за дверь.

— Привет. — Как только мы очутились на улице, я чмокнула Марка в щеку и вопросительно посмотрела на него.

— У тебя такой вид, будто ты застукала меня в борделе.

— Ты так считаешь?

— Мда. Как-то, в самом деле, унизительно. Ты не находишь? По, сдается мне, ты и сама здесь не случайно.

— Я с ребенком.

— Такое объяснение сошло бы на сеансе «Истории игрушек — 2». А тут церковь.

— Мы ходим сюда каждую неделю, — встряла Молли. — Здесь так здорово, правда?

— Не хочешь на следующей неделе сходить с дядей Марком? Кстати, как насчет чашечки кофе?

— Зайдем к нам.

Мы направились к машине — господи, это заняло целых полминуты! Мы с братом трагически молчали, в то время как Молли никак не могла угомониться. Подпрыгивая на ходу, она твердила «раз-два-три-четыре — покажи свой грех». Вид у нее был такой, словно мы возвращались из Луна-парка. Мы с Марком ничуть не удивлялись ее восторгу: чего вы хотите от ребенка, впервые побывавшего в месте, где происходят такие оригинальные события: тетенька в сутане кричит, поет и развлекает пенсионеров. Поведение Молли, конечно, не вписывалось в рамки приличия и раздражало необыкновенно, так что эти тридцать секунд ее восторга дорого обошлись моей нервной системе. Но я сдерживалась. Помню, когда еще не родился Том и я с большим животом ходила подышать в парк свежим воздухом, откуда-нибудь с далекой скамейки я наблюдала за родителями, приводившими сюда своих карапузов. Часто приходилось видеть, как дети умело выводят родителей из себя. Наблюдая ответную реакцию пап и мам, мне невольно приходило на ум: неужели и я стану такой сварливой и раздражительной? Нет, говорили бушевавшие во мне гормоны материнства: я ни за что не позволю себе вызвериться на своего ребенка, потому что все, чего я хочу, — это чтобы он, мой еще не родившийся сын, был счастлив. Я растроганно плакала при одной мысли об этом. Любой ценой родители должны добиваться, чтобы дети их были счастливы. Но растрогать способны не только мысли о детях. Хотя что еще может так волновать того, кто стал матерью или отцом? Как бы там ни было, сегодня утром меня уязвило в самое сердце состояние моего родного брата.