– Этот тип хочет увезти навсегда мою жену и моего ребенка, – говорит Мани, пьяный от бурлящего супа, и в его голосе звучит голос гуманоида, на далекой заре времен бросавшего вызов враждебной вселенной ради сохранения своего рода.

– Алина – обманщица и предательница, – напоминает Тин, он говорит так ему в глаза, зная, что Мани уже не может это опровергнуть. Любой ценой он хочет воспрепятствовать тому, чтобы его хозяин помиловал грешницу и попытался ее спасти. Он решает продвинуться еще на шаг:

– Кара должна постигнуть всех троих, – изрекает он.

– Ребенка – нет, – рычит будущий отец. – На нем нет вины. Предупреждаю тебя: что бы там ни было, с малышом ничего не должно случиться.

Они уговариваются рассматривать это дело как сугубо личное, не сообщая о нем остальным Монсальве, и действовать вдвоем, по своему разумению и на свой риск, безо всякого предварительного плана, по мгновенному вдохновению и повинуясь свободному велению инстинкта.

Отбрасывая назад свисающую прядь волос, дрожа от возбуждения, Тин возвращается в гараж, чтобы подготовить «джип» и оружие. Мани поднимается в свою комнату, идет в душ и вверяется щедрому потоку: дает лавине воды уменьшить жестокий жар, грозящий расплавить его мозг и низвергнуться в сердце, подобно лаве вулкана. Он твердит самому себе, что час озноба миновал. Надо совладать с огненной рвотой. Отныне и далее, что бы ни произошло, все должно быть под контролем и делаться хладнокровно. Он чувствует, как пар пропитывает его, разделяя надвое: Мани, обугленный горем, разрушается и выходит вон, как пена из сифона, в то время как другой Мани, охваченный жаждой возмездия и обаянием авантюры, ободряется, восстанавливается, отдается напору воды, впитывая необходимую для действия энергию, и остается в таком положении, не торопясь и не глядя на часы, столько времени, сколько просит тело и сколько требует душа.

Он выходит из-под душа и направляется в комнату, двигаясь вновь гибко и легко, как молодой и наглый кот. Он отвергает мысль одеться в ту изящную и скромную одежду кандидата в приличные люди, в которую его нарядила сеньорита Фоукон. Также он отказывается и от кричащего обличья пройдохи с претензиями, в котором он начинал удаляться от своего прошлого.

Из дальнего ящика, куда он спрятал их от своей советницы по имиджу, он вынимает свои старые голубые джинсы, мягкие и гибкие, как вторая кожа, свои излюбленные во времена похождений с шайкой кроссовки, свою выцветшую просторную хлопковую рубашку без пуговиц, уже махряшуюся от многочисленных стирок. Он одевается тщательно, любовно оглаживает, словно священнодействуя, каждый предмет одежды – точно вояка, стирающий пыль с испытанного в сотне боев оружия.

– Он снова стал таким, как раньше.

– Да, таким же. Но нет. Чтобы стать таким, как раньше, ему не хватало одной детали: шрама. Шрама уже не было: стать прежним он уже не мог.

Мани Мосальве хватает какой попало револьвер, спускается в гараж и впрыгивает в «джип» рядом с Тином Пуйуа – тот, за рулем, исполненный решимости и готовый действовать, нетерпеливо рвется вперед.

– В аэропорт, брат, – командует Мани, ободряя его понимающим хлопком по плечу.

* * *

Адвокат Мендес произносит «одиннадцать» и не верит сам себе. Он пересчитывает еще раз: в самом деле, чемоданов одиннадцать – ими битком набита маленькая гостиная в квартире Алины Жерико.

– Здесь мои вещи, Йелы и малыша, – как ни в чем не бывало, объясняет Алина. – Мы весь день укладывались.

– И Йела? – он ошарашен, его голос выражает изумление.

– Разумеется, без нее я не поеду.

– Это невозможно, Алина, я не брал ей билета…

– Купим в аэропорту.

– Как ты не понимаешь, а если мест не будет?

– Я знаю одно, что без Йелы я не поеду.

– Да что это ты вздумала, а паспорт?

– У нее есть, она однажды ездила в Эквадор к брату, он уже умер.

У адвоката Мендеса было двадцать семь часов, ни минутой больше, на подготовку побега в Мексику: паспорта, билеты, доллары, разрешение на работу, рекомендательные письма для его новых работодателей, неожиданности, возникающие в последний момент, и еще тысяча забот. Он действовал в строжайшей тайне, чтобы не возбудить подозрений. По его плану следует выехать в аэропорт скрытно, скромно, чтобы остаться незамеченными. Совершенно ясно, что если Мани Монсальве что-нибудь узнает, он убьет их сразу же, и так он и говорил Алине, хотя и смягчал свои слова, чтобы не усилить ее и без того большого волнения.

И теперь оказывается, что он должен провести эту секретную, в высшей степени рискованную, операцию не только вместе с беременной женщиной на девятом месяце, но в придачу со страдающей сердечной болезнью старухой и с одиннадцатью чемоданами. Однако он не произносит ни слова, поскольку угадывает, что беззаботность, чуть ли не легкомысленность речей и поведения Алины, – маска, скрывающая ее глубокую тревогу; он видит, что она стремится резкими мазками толстой кисти нанести слой лака на свое безмерное уныние, рожденное принятым вопреки сердцу рассудочным решением.

Поскольку телефон в квартире Алины прослушивается и пользоваться им опасно, Мендес бежит к автомату на углу и звонит в аэропорт, чтобы попытаться заказать место для Йелы. Ему отвечают, что это не проблема: к счастью, самолет отправляется пустым.

Он возвращается в квартиру. Одиннадцать часов вечера, в аэропорту им надо быть самое позднее в без четверти час, дорога занимает полчаса, но Алина все еще ходит босиком, с бигуди в волосах, и упаковывает какую-то посуду. Она любовно заворачивает каждую тарелочку в газетную бумагу, прежде чем положить ее в картонную коробку, и адвокат думает, что такими темпами она никогда не закончит.

– Алина, мне очень жаль, но у нас нет времени…

– Помогите мне, доктор, – увидите, как мы быстро управимся. Если бросить вещи кое-как, то когда я вернусь, они никуда не будут годиться.

– Может быть, пройдет много лет, пока ты сможешь вернуться…

– Тем разумней оставить вещи в порядке.

Мендес не хочет давить на нее. Он не собирается добавлять ни капли лишней тяжести в ее лущу, и без того натянутую, как струны типле. Он знает: одно лишнее слово, и может прорваться напряжение горечи и досады, которые вызывает у нее необходимость похоронить отрезок жизни, нерадостный, но безудержно живой до сих пор.

Он опускается на колени вместе с Алиной и начинает укладывать тарелки неловкими руками и с бесконечным тщанием, словно никогда не делал ничего более важного и в более подходящий момент. Он знает, что его единственный шанс в ее глазах зависит теперь от длинной цепочки простых дел вроде этого, которые мало помалу подорвут оборонительное недоверие женщины, достаточно молодой, но убежденной, что уже достаточно поздно, чтобы начинать жить во второй раз.

Обливаясь потом, обвешанный по уши сумками и чемоданами, адвокат спускает на лифте весь багаж и грузит его в автомобили, ожидающие в гараже. Когда он снова поднимается наверх, Алина заворачивает последние кофейные чашечки. Хотя от только что пережитых тревог она потеряла несколько килограммов, и на девятом месяце беременности выглядит, как будто она всего лишь на седьмом, Мендес боится, что у них возникнут проблемы при посадке в самолет – авиакомпании отказываются перевозить женщин, у которых слишком близок срок родов.