Кристиан вздрогнул и тяжелым неподвижным взглядом уставился на Алену.

— Не надо мне твоих осуждающих взглядов, Кристиан. — Алена спокойно откинулась на спинку стула и, закурив, оглядела комнату в поисках пепельницы. Симон поспешно придвинул ей половинку большой перламутровой раковины. — Я могла только догадываться о чем-либо… Догадываться и сопоставлять факты. Ты сбиваешь меня, а мсье Симон совсем скоро запутается. А ведь ему надо еще суметь все складно и доходчиво пересказать мадам Гассье. Правда же, мсье Симон?

Гассье благодарно кивнул Алене и осторожно подсказал:

— Вы говорили о том, что летели в Египет отдыхать, а совсем не заниматься распутыванием детективных историй…

— Вот именно. Ингвар, поразившийся такому совпадению в наших с Потаповым маршрутах, попросил меня на месте вникнуть в его взаимоотношения с мулаткой. Не более того. Как тогда ненужная, а теперь крайне важная информация — были его слова о том, что Потапова в Шарм-Эль-Шейх будет сопровождать очень опытная и умелая медсестра. Она сама предложила свои услуги, появившись в больнице, где лежал Потапов, якобы сопровождая своего предыдущего клиента, прибывшего из Парижа. Принесла лечащему врачу все необходимые бумаги, которые свидетельствовали о ее квалификации и большом стаже работы в одной их клиник Ниццы. Врач порекомендовал ее Потапову, а тот, все еще пребывая в состоянии крайней апатии, перепоручил решать этот вопрос жене и Ингвару. Сестра Моника им понравилась, и таким образом мы с белобрысой кузиной Кристиана оказались на одном пляже…

Знаете, мсье Симон, когда я репетирую очередной спектакль и по действию возникает крайне экстремальная ситуация, актеры начинают пугаться ее неправдоподобия, невозможности мобилизовать себя на тот предельно напряженный способ существования, которого требует материал… Нужна огромная нервная мобилизация для того, чтобы они мне поверили —…иррационально, чувственно, интуитивно встать на тот шаткий путь промежуточного между реальным и нереальным актерского самочувствия. Я очень люблю одного православного проповедника и всегда пытаюсь выкроить время для его невероятно важных для людей лекций. Он как-то недавно сказал: «Кончилась эпоха просвещения… мы вступаем в эпоху научной мистики».

Для верующего человека эта фраза, наверное, прозвучала вполне внятно, в соответствии с его каждодневным религиозным мистическим опытом. Непосвященные поводили в растерянности глазами, требуя расшифровки. Он, естественно, ничего не стал разъяснять… Ну как можно объяснить дурманящий запах цветущей черемухи, или кипящие под ветром паруса деревьев, или ярость надсадного проливного дождя… Этому нет объяснения — потому что… свыше. Эпоха просвещения пыталась объяснить человека. Ничего не вышло. И не выйдет. Напрасный труд, напрасное метание мозгов и в клочья разбивающиеся любые логические выводы. Все равно что взгромоздиться на кухонную табуретку и попытаться рукой ухватить краешек солнца или обломок луны. Театр… это то же мироздание, где воистину царит негласный закон: «Священнодействуй или убирайся вон…» Играть душой, сердцем и верой, а не написанным драматургом текстом — беспредельно трудно…

В Египте, пытаясь понять, зачем Нэнси Райт понадобился Потапов, я подсмотрела одну жизнь, которая священнодействовала вопреки написанному тексту своей судьбы… Для меня, как для режиссера, раскладывать на составные цельность такой никому, кроме Бога, не повинующейся природы было бы верхом идиотизма. Затаив дыхание, я слушала, как настойчиво пробивается ее одинокий слабый голос из немоты и равнодушной бездеятельности окружающих ее людей. Это был такой моноспектакль, что будь он перенесен на сцену, зрители были бы раздавлены простотой и одновременно пронзительным пафосом высокой трагедии.

— Это цинично… сравнивать судьбу живого человека с любой, пусть самой гениальной ролью, — пробормотал Кристиан. — Ты перебираешь в своих обобщениях. Хотя я понимаю все, о чем ты говоришь.

— Несомненно перебираю, — неожиданно согласилась Алена. — Зато потом будет от чего отказаться и не очутишься у разбитого корыта. А насчет цинизма… это уж извиняйте — работа такая. Всякого добра намешано, и уж чего-чего, а цинизма хоть отбавляй.

— Она иногда несносна, и ее хочется отшлепать, — обратился Кристиан к господину Гассье. — Только что сама призывала к прозрачности своих высказываний и тут же свихнулась на образ, пленивший сердце. Это называется любовь с первого взгляда.

— С третьего, — снисходительно поправила его Алена.

— То есть? — насторожился Кристиан. — Ты хочешь сказать, что видела Веронику раньше? Насколько помню, за те два года, что она у нас, ты не была ни разу в Париже.

— На Париже свет клином не сошелся, — насмешливо ответила Алена. — Впервые я увидела ее в Москве. — И, повернувшись к Симону, пояснила: — У сестры моего мужа случилась беда… Кристиан знает об этом. В ее загородном доме произошел пожар, и она страшно обгорела. Особенно лицо. Пришлось перенести тяжелую операцию, которую делал замечательный американский хирург. Вскоре после операции он погиб… и Люсе пришлось обратиться к другому доктору. За лицом надо было следить, чтобы не осталось рубцов, спаек, короче, было необходимо постоянное квалифицированное наблюдение.

Один мой приятель, которого сегодня, кстати, в очередной раз упекли в тюрягу, Севка сказал… — Алена споткнулась об испуганный взгляд Симона и поспешно объяснила: — Мой друг — бандит, мсье Симон, да не пугайтесь так, он, как бы сказать… в нашей стране на сегодняшний день благородней быть таким бандитом, чем, к примеру, депутатом Думы или губернатором… Так вот, нет, правда, он — замечательный, этот мой кореш. Помоги ему Господь поскорей выкарабкаться из Бутырки… вот он и предложил мне отвезти Люсю в Российско-японский экспериментальный центр пластической хирургии. У него там были связи, и мы вышли на руководителя клиники японца Кимитакэ. Это его имя. Фамилию я так и не выучила. Там я впервые увидела Веронику. Она просто перед нами вышла из кабинета доктора. Люся вошла в кабинет, а Вероника еще о чем-то беседовала с медсестрой японца в коридоре. Потом к ним присоединилась женщина — рослая, зеленоглазая… она смотрела на Веронику такими больными глазами, словно никак не могла научиться глядеть на нее иначе. «Не надо, Марина! — с досадой громко воскликнула Вероника. — Я же просила тебя. Не надо!..» Я услышала тогда этот протестующий крик. Марина виновато отвела от Вероники глаза, полные слез, и судорожно стиснула переплетенные пальцы рук…

Когда они ушла, я поинтересовалась у сестрички, часто ли отлучается доктор Кимитакэ в Японию — хотелось бы, чтобы Люся постоянно наблюдалась у одного врача. Сестра ответила, что Кимитакэ-сан только что вернулся из Японии. Он отсутствовал впервые так долго за несколько лет, поэтому вряд ли снова улетит в ближайшие месяцы. И та женщина, которая только что вышла, видимо, его токийская пациентка, потому что она прилетела вместе с ним несколько дней назад, а сейчас он назначал ей какие-то процедуры и лекарства…

С грохотом опрокинув стул, Алена метнулась к Кристиану. Он медленно сползал с кресла, на котором сидел, и лицо его было белее снега…

* * *

В зале прилета парижского аэропорта Орли, потеряв сознание, медленно сползала с кресла черноволосая женщина с уродливым горбом ниже левой лопатки, и лицо ее было белее снега… Возле нее, отбросив в сторону крошечный рюкзачок с привязанным к нему плюшевым мишкой, суетилась маленькая рыжая девочка с бронзовым загаром на открытых руках и с зеленоглазым испуганным лицом.