было. Вдобавок сцену озаряли всевозможные фонари. Костюмы были очень красочные. Как с картинок — со старинных традиционных изображений индийских раджей и божеств. Когда актерам требовалось сменить костюмы, сцену снова закрывали занавесом. Каждую ночь артисты рассказывали и разыгрывали три истории, и каждая длилась примерно три часа, а перерывы между ними были почти незаметны. Представление начиналось после заката и длилось до самого утра.

В конце 60-х — начале 70-х в этих местах почти не было приезжих из западных стран; большинство зрителей составляли крестьяне. На спектакль собирались жители всей деревни, рассаживались прямо на земле. Местные почти не обращали на нас внимания. Если тебя клонило в сон, идешь в кусты, дремлешь несколько часов. Возвращаешься — а спектакль все еще идет. Нам заранее сообщали, какие истории будут разыграны. Я уже знал очень многие сюжеты, потому что прочел «Рамаяну» и «Махабхарату». Но историй было попросту слишком много, и лишь в редких случаях оказывалось, что те истории, которые нам сейчас покажут, мне знакомы. Как бы то ни было, я понимал почти все, что происходило на сцене. Лучше всего было смотреть спектакли в Черутурути — селении, где находилась «Катхакали Каламандам» («Академия катхакали»); в течение последующих двадцати лет я побывал там трижды, каждый раз проводил в этом селении по нескольку дней.

Хотя «Катхакали Каламандам» — профессиональная театральная труппа, артистов набирают из сельского населения: как-то трудно вообразить, что уроженец такого большого города, как Нью-Дели, сделается певцом в театре катхакали. Когда смотришь представления катхакали в Индии, сознаешь, что местные жители узнают по ним историю своего народа: в театре историю преподносят через рассказы сказителей и хореографические представления, так что история остается для индийцев абсолютно живой.

Когда я спросил, можно ли посмотреть, как учатся дети, меня пригласили на уроки музыки. Утром после очередного спектакля я отправился практически в джунгли и увидел, что на поляне сидят двенадцать-пятнадцать маленьких мальчиков (девочек не было). Перед каждым ребенком лежал большой камень, и дети, держа в руках палки, учились правильно отбивать ритм, колотя по камню. У учителя тоже были камень и палка, и он учил этих совсем маленьких детей — им было от четырех до шести лет — отбивать ритм абсолютно размеренно, пока они не начинали попадать в такт. Я довольно долго наблюдал за ними вблизи. Некоторых мальчиков в итоге примут в труппу, они научатся играть на барабанах, петь или танцевать.

«Ага, вот как это начинается», — подумал я. В ткани этой музыки доминируют ударные инструменты: барабаны звучат постоянно, отбивая крайне замысловатый ритм. Надо же с чего-то начинать обучение — вот дети и начинают с этих упражнений. Я никогда не видел такого захватывающего урока музыки, как у этих карапузов, колотивших палками по камням.

Катхакали содержит те же четыре элемента, что и западная опера. Текст, зрительный ряд, движение и музыка — совсем как в «Риголетто». Ты четко осознаешь, как, по всей вероятности, рождались и развивались театр и опера: через публичное рассказывание сюжетов религиозного содержания, в качестве представлений на исторические темы. Итак, традиция и родословная этих историй остаются совершенно живыми. Каждое поколение разыгрывает их на сцене, каждое поколение хранит их для вечности, — конечно, внося какие-то вариации, но это неизбежно. Традиции эти очень древние, восходящие к далекому-далекому прошлому.

В Индии персонажами сюжетов в театре катхакали могут быть Арджуна и Кришна. В горных селениях в Мексике, где не услышишь испанской речи — среди индейцев племени вижарика[34], которые говорят только на своем языке, — театральные представления повествуют о местных божествах и духах. Сказителю, который называется «маракаме», аккомпанируют скрипачи и гитаристы, а сказитель поет и разыгрывает истории, жестикулируя. Определенным группам людей поручается нарядиться в определенную одежду: очень яркие широкополые шляпы со всевозможными перьями и белые одеяния с цветочной отделкой, которые индейцы шьют сами. Мексика — одна из тех стран, где очень важна стихия огня, и сказитель ведет свой рассказ у костра, а костер чуть ли не выполняет функцию сцены. Две-три сотни зрителей рассаживаются на довольно маленькой площадке, и порой четыре или пять человек одновременно рассказывают разные истории, танцуя вокруг разных костров что-то вроде стилизованных народных танцев. Как и представления катхакали, это действо продолжается всю ночь, до рассвета.

Если увидишь эти представления в Индии или Мексике, поймешь: совсем рядом с тобой существует традиция, которая передавалась из поколения в поколение. Передавалась столетиями, если не тысячелетиями.

Моя вторая поездка в Калимпонг, в 1969 году, возымела для меня колоссальные последствия. По утрам, когда я шел по Тен-Майлз-роуд к преподобному Тхарчину или Геше Ринпоче, я начал обращать внимание на маленький магазин ковров и на его хозяина, стоявшего в дверях. Вскоре мы уже кивали друг другу, потом стали здороваться, и, наконец, он пригласил меня в свой магазин выпить чаю. Его звали господин Саруп, у нас сложились непринужденные дружеские отношения; причем о коврах, свисавших с потолка в его магазине, ни разу даже речь не зашла.

Как-то утром господин Саруп спросил, не уделю ли я ему немножко времени — он должен мне кое-что показать. Мы обычно беседовали на отвлеченные темы, о жизни в наших родных странах, о международной обстановке в мире и т. п. Я понятия не имел, что он задумал, но обещал, что на следующий день ближе к вечеру зайду к нему в магазин. Прихожу, и он ведет меня в местный кинотеатр в нескольких кварталах от магазина. Кинотеатр был не очень большой — наверно, на сто пятьдесят мест, фильмы там крутили только по выходным. Господин Саруп сказал мне, что договорился о специальном сеансе для меня, и это оказалась кинохроника, короткий фильм: маленький, тощий пожилой человек в одном дхоти (это такая незамысловатая одежда — полоса ткани, которую мужчины оборачивали вокруг ног и затыкали край полосы за пояс), с посохом, шел в сторону океана. Его окружала огромная толпа. Он вошел в океан, обмакнул концы своего дхоти в воду, а затем приподнял их высоко, чтобы все видели. Его энергия и сосредоточенность подействовали на меня как электрический разряд. Я понял, хотя в его жестах не было никакой напыщенности, что вижу какое-то грандиозное событие.

— Это Махатма Ганди, — сказал господин Саруп, — это кинохроника «Соляного похода» 1930 года, также известного как «Соляная Сатьяграха». Добыв соль из моря и отказавшись платить британскому правительству Индии налог на соль, Ганди показал, как он протестует без применения насилия.

Я был потрясен увиденным. Этот человек внушил мне чувство благоговения. Я внезапно осознал, что