Ванька обернулся первым и вправду увидел в той стороне, куда указала тетка, неказистого мужичонку. Он тоже подгребал свой торговый скарб и связывал пустые корзинки вместе, чтобы сподручней было нести. Силкины подошли к нему. В последней корзине, не подвязанной ко всем остальным, обмотанной суконным солдатским одеялом, но так, чтобы сверху оставалась дырка, по всей видимости, находилось что-то живое. Оно слегка повизгивало и покашливало, но как-то очень жалобно, как маленький обиженный старичок.

— П-п-п-лачет, наверное? — спросил Ванька и указал рукой на корзинку.

— Вам чего? — хмуро спросил мужик Миньку, пропустив мимо ушей Ванькин вопрос. — Поросенка?

— Ну, — бодро ответил Минька. — А есть?

— Есть, а то нет, — с удивлением отреагировал мужик и развязал одеяло. — Последний остался, самый шустрый. Если брать будете — подешевле отдам, чтоб не тащить его обратно, заразу…

Поросенок испуганно забился в угол и со страхом уставился на Силкиных — на каждого по очереди. Затем остановил взгляд на Ваньке и три раза крякнул по-утиному. Ножки у него подгибались от слабости, пара торчащих с каждой стороны ребер, словно лишних, отчетливо указывала на полную непринадлежность к свинячьему племени и явную непригодность к будущей жизни, а крохотный маленький пятачок, не розового, как у всех порядочных поросят, а мышино-серого, в крапинку, раскраса, похожий на клюв летучей мыши-вампира, делал его похожим на неизвестную науке живность непонятного назначения.

Минька недоверчиво посмотрел на то, что предлагалось считать поросенком, и спросил:

— А чего он у тебя такой дохлый? На свинью плохо похож, волосья вон на носу какие… И как вроде сейчас концы отдаст…

— Какие концы, какие концы? — натурально обиделся мужик. — Просто я говорю: шустрый он, наоборот. И худость эта от подвижности, ну как шило в жопе бывает, знаешь? А волосы — от породы, у него бабку тогда мой деверь с ВДНХ вывез, с распродажи селекционерской, по знакомству. И потом — цену впополам скину, — он с надеждой посмотрел на Миньку. — Будешь брать?.. С одеялом отдам, без корзинки только…

— Б-б-будем, — сказал Ванька и умоляюще посмотрел на отца.

Леха от удивления разинул рот и посмотрел на Ваньку.

— Ладно, — окончательно определился Минька, — раз с одеялом — хер с ним, доставай свою крысу…

Всю дорогу до дому Ванька держал одеяло с Дохлым на груди, не разжимая вокруг него рук. Дохлым обозвал его Леха сразу, как они покинули территорию рынка. Миньке имечко тоже пришлось по душе. Он еще раз пересчитал сдачу и, довольный даровой почти покупкой, промолвил:

— Только бы до дому не окочурился, — а там мать подхватит и вытянет, глядишь…

Увидев Дохлого, мать перекрестилась сама, после перекрестила Дохлого и по обыкновению ничего не сказала. В первую ночь, пока Минька не соорудил еще поросячье жилье и не уворовал сена, Дохлого поместили в сенях, на тряпках, между салом и керосином.

— А он не з-з-замерз-з-з-нет? — тихо, так, чтобы не слышал старший брат, спросил Ванька у матери.

— Ты что, совсем сдурел, брательник? — Леха все же услышал братов вопрос. — Может, ее в дом еще забрать, пожить?.. Свинью! — он глянул на отца. — Не, ну правда, Иванушка-дурачок, натуральный…

— Да ладно, чего там… — примирительно сказал Минька и зевнул. — Праздник завтра все ж. Спать давайте…

Ночью Ванька, убедившись, что все спят, выбрался из-под одеяла и неслышно, босиком, прошмыгнул в сени. Дохлый не спал. Он стоял, покачиваясь на своих худеньких конечностях, с открытыми глазами, совершенно не похожий на тех аппетитных животных, что рисуют в кулинарных книгах в разделе «Молочный поросенок», и молча смотрел на Ваньку. Ванька протянул руку и погладил его по мордочке:

— Как ты тут, Д-д-дохлик?

Поросенок обнюхал Ванькину руку и лизнул ее, по-собачьи. Язык у него был теплый и мокрый, но сам он слегка подрагивал, мелко-мелко. Ванька обернул его в тряпку, прижал к груди и шепнул в оттопыренное хрящистое ухо:

— Т-т-только, тихо, Д-д-дохлик…

Дохлик как будто понял и послушно закрыл глаза. Ванька так же неслышно проскользнул в избу, добрался в темноте до кровати и забрался под одеяло. Дохлика он пристроил рядом и подоткнул одеяло ему под бок…

Утром, спозаранку, задолго еще до того, как Силкины начали просыпаться, Дохлик деликатно крякнул в Ванькину подмышку, обозначая необходимость собственного возврата в исходное состояние — туда, к керосину и бочке с салом.

Прочный союз между ними с этого дня был скреплен общей тайной — тайной, получившейся между свиньей и человеком.

На другой день закуток был готов, сено благополучно украдено, и Дохлик получил постоянную прописку а амбаре. У братьев были каникулы. Леха с утра до вечера гонял где-то с поселковыми парнями, по вечерам же они уматывали в район, на дискотеку, куда съезжались все окрестные девки. Домой Леха заявлялся поздно, а порой — под утро, частенько поддатым. Минька к вопросу относился с пониманием — не сильно одобрял, но и не осуждал. Мать не одобряла совсем, но по привычке помалкивала, предоставляя мужикам разбираться с этим самим.

— Ему служить скоро, — говорил матери Минька, — в армию. Пусть отдохнет перед ней, как надо, по-человечески. Наследник все ж, и солдат опять же будет.

Ванька почему-то в аспекте наследства отцом не рассматривался даже в случайном разговоре, просто не всплывал вовремя в Минькиной памяти. Сам же несостоявшийся наследник в это время конопатил амбар, третий день забивая меж бревен пеньку, которую испросил у Миньки для утепления Дохликового там проживания.

— И тебе это надо? — искренне не понимал такого сыновьего рвения отец, выдавая Ваньке пеньку. — Он тебе чего, родной, что ли, Дохлый-то? Куры, вон, всю зиму живы-здоровы, и этот никуда не денется. У него хоть и слоя нет еще, зато щетина — никакой холод не пробьет, и волос скоро пойдет сильный. Если не сдохнет, конечно…

Чтобы новый и единственный друг его не сдох, Ванька взял еще пеньки, уже без отцова спроса, и прошел меж бревен по новой, дополнительным слоем, для пущей надежности.

Ежедневно по утрам, перед школой, Ванька забегал в амбар, посмотреть, как там Дохлик и, если надо, разбудить друга. Дохлик в это время никогда не спал и, казалось, ждал Ваньку с самого ранья. Как только Ванька появлялся в проеме амбарных дверей, Дохлик бросал все свои звериные дела, вытаскивал длинное рыльце из перемешанной с навозом слежавшейся подстилки и радостно бросался мальчику навстречу. Сначала он лизал Ванькину руку, похрюкивая от восторга, потому что знал — это рука друга, она его гладит и щекочет, а значит — любит и угостит чем-нибудь особым — не размоченными отрубями и картошной толкушкой, а совсем наоборот — кусочком печенья, пряника или вовсе — рафинада.

— Й-й-йешь, Дохлик, ешь, м-м-милень-нь-нь-кий… — говорил Ванька поросенку и, с опаской оглядываясь на дверь, щекотал зверя за ухом.