— Это безопаснее, правда?

Скоби схватил ее за плечи и сказал:

— Я не всегда думаю только о безопасности.

— А мне казалось, что всегда.

И вдруг он почувствовал, что выдержка его кончилась, — он закричал:

— Не думай, что ты одна приносишь жертвы!

С отчаянием он видел, что между ними вот-вот разразится сцена: словно смерч перед ливнем, черный, крутящийся столб скоро закроет все небо.

— Конечно, твоя работа страдает, — сказала она с ребячливым сарказмом. — То и дело урываешь для меня полчасика!

— Я потерял надежду.

— То есть как?

— Я пожертвовал будущем. Я обрек себя на вечные муки.

— Не разыгрывай, пожалуйста, мелодраму! Я не понимаю, о чем ты говоришь. Ты только что сказал мне, что будущее твое обеспечено — ты будешь начальником полиции.

— Я говорю о настоящем будущем — о вечности.

— Вот что я в тебе ненавижу — это твою религию! Ты, наверно, заразился у набожной жены. Все это такая комедия! Если бы ты в самом деле верил, тебя бы здесь не было.

— Но я верю, и все же я здесь, — сказал он с удивлением. — Ничего не могу объяснить, но это так. И я не обманываю себя, я знаю, что делаю. Когда отец Ранк приблизился к нам со святыми дарами…

Элен презрительно прервала его:

— Ты мне все это уже говорил. Брось кокетничать! Ты веришь в ад не больше, чем я!

Он схватил ее за руки и яростно их сжал.

— Нет, тебе это так легко не пройдет! Говорю тебе — я верю! Я верю, говорю тебе! Верю, что если не случится чуда, я проклят на веки вечные. Я полицейский. Я знаю, что говорю. То, что я сделал, хуже всякого убийства, убить — это ударить, зарезать, застрелить, сделано — и конец, а я несу смертельную заразу повсюду. Я никогда не смогу от нее избавиться. — Он отшвырнул ее руки, словно бросал зерна на каменный пол. — Не смей делать вид, будто я не доказал тебе свою любовь.

— Ты хочешь сказать — любовь к твоей жене. Ты боялся, что она узнает.

Злость покинула его. Он сказал:

— Любовь к вам обоим. Если бы дело было только в ней, выход был бы очень простой и ясный. — Он закрыл руками глаза, чувствуя, как в нем снова просыпается бешенство. — Я не могу видеть страданий и причиняю их беспрерывно. Я хочу уйти от всего этого, уйти совсем.

— Куда?

Бешенство и откровенность прошли; через порог снова прокралась, как шелудивый пес, хитрость.

— Да просто мне нужен отпуск. — Он добавил: — Плохо стал спать. И у меня бывает какая-то странная боль.

— Дорогой, может, ты нездоров? — Смерч, крутясь, промчался мимо; буря теперь бушевала где-то вдали, их она миновала. — Я ужасная стерва. Мне иногда становится невтерпеж, и я устала, но ведь все это чепуха. Ты был у доктора?

— На днях заеду в больницу к Тревису.

— Все говорят, что доктор Сайкс лучше.

— Нет, к Сайкс я не пойду.

Теперь истерика и злость оставили его, и он видел ее точно такой, какой она была в тот первый вечер, когда выли сирены. Он думал: господи, я не могу ее бросить. И Луизу тоже. Ты во мне не так нуждаешься, как они. У тебя есть твои праведники, твои святые, весь сонм блаженных. Ты можешь обойтись без меня.

— Давай я тебя прокачу на машине, — сказал он Элен. — Нам обоим надо подышать воздухом.

В полутьме гаража он снова взял ее за руки и поцеловал.

— Тут нет чужих глаз… Уилсон нас видеть не может. Гаррис за нами не следит. Слуги Юсефа…

— Мой дорогой, я бы завтра же с тобой рассталась, если бы знала, что это поможет.

— Это не поможет. Помнишь, я написал тебе письмо и оно потерялось? Я старался сказать там все напрямик. Так, чтобы потом нечего было остерегаться. Я писал, что люблю тебя больше, чем жену… — Он замялся. — Больше, чем бога… — Говоря это, он почувствовал за своей спиной, возле машины, чье-то дыхание. Он резко окликнул: — Кто там?

— Где, дорогой?

— Тут кто-то есть. — Он обошел машину и громко спросил: — Кто здесь! Выходи.

— Это Али, — сказала Элен.

— Что ты здесь делаешь, Али?

— Меня послала хозяйка, — отвечал Али. — Я жду здесь хозяина: сказать, что хозяйка вернулась.

Его едва было видно в темноте.

— А почему ты ждал здесь?

— Голова дурит, — сказал Али. — Я сплю, совсем немножко поспал.

— Не пугай его, — взмолилась Элен. — Он говорит правду.

— Ступай домой, Али, — приказал ему Скоби, — и скажи хозяйке, что я сейчас приду. — Он смотрел, как Али, шлепая подошвами, мелькает на залитой солнцем дороге между железными домиками. Он ни разу не обернулся.

— Не волнуйся, — сказала Элен. — Он ничего не понял.

— Али у меня пятнадцать лет, — заметил Скоби. И за все эти годы ему первый раз-было стыдно перед Али. Он вспомнил ночь после смерти Пембертона, как Али с чашкой чая в руках поддерживал его за плечи в тряском грузовике; но потом вспомнил и другое: как воровато ускользнул слуга Уилсона возле полицейского управления.

— Ему ты можешь доверять.

— Не знаю, — сказал Скоби. — Я потерял способность доверять.

2

Наверху спала Луиза, а Скоби сидел перед раскрытым дневником. Он записал против даты 31 октября: «Начальник полиции сегодня утром сказал, что меня назначают на его место. Отвез немножко мебели Э.Р. Сообщил Луизе новости, она обрадовалась». Другая его жизнь — открытая, незамутненная, реальная — лежала у него под рукой, прочная, как римская постройка. Это была та жизнь, которую, по общему мнению, он вел: никто, читая эти записки, не мог бы себе представить ни постыдной сцены в полутемном гараже, ни встречи с португальским капитаном; ни Луизу, слепо бросающую ему в лицо горькую правду, ни Элен, обвиняющую его в лицемерии. И немудрено, думал он: я слишком стар для всех этих переживаний. Я слишком стар для жульничества. Пусть лгут молодые. У них вся жизнь впереди, чтобы вернуться к правде. Он поглядел на часы: 11:45. И записал: «Температура в 2:00 +33°». Ящерица прыгнула вверх по стене, крохотные челюсти защелкнулись, схватив мошку. Что-то царапается за дверью — бродячая собака? Он снова положил перо, в лицо ему через стол глядело одиночество. Разве можно быть одиноким, когда наверху жена, а на холме, в пятистах шагах отсюда, любовница? Однако с ним за столом, как молчаливый собеседник, сидело одиночество. Скоби казалось, что он никогда еще не был так одинок.

Теперь уж некому сказать правду. Кое-чего не должен был знать начальник полиции, кое-чего — Луиза; даже Элен и той он не мог сказать всего: ведь он принес такую жертву, чтобы не причинять ей боли, зачем же сейчас ему зря ее огорчать? Ну а что касается бога, он мог с ним разговаривать только как с врагом — такая у них была друг на друга обида. Он пошевелил на столе рукой, и казалось, будто зашевелилось и одиночество, оно коснулось кончиков его пальцев. «Ты да я, — сказало одиночество, — да мы с тобой». Если бы посторонние все о нем знали, подумал он, пожалуй, ему бы даже позавидовали: Багстер позавидовал бы, что у него есть Элен, Уилсон — что у него Луиза. «В тихом омуте…» — воскликнул бы Фрезер, плотоядно облизываясь. Им еще, пожалуй, кажется, что мне от всего этого есть какая-то корысть, мысленно удивился он, хотя вряд ли кому-нибудь на свете дано меньше, чем мне. И я не могу даже себя пожалеть: ведь я точно знаю, как я виноват. Видно, он так далеко загнал себя в пустыню, что даже кожа его приняла окраску песка.