— Обустрой нас здесь, хорошо?

Она послушно вымыла полы, начистила окна, починила сломанную перекладину кресла-качалки, посадила у входа огненно-красные хризантемы, под самую крышу повесила связки красного стручкового перца. Карлотта тут же забралась на старую пружинную кровать Брудера, начала раздавать оттуда какие-то горячечные, безумные команды — особенно чтобы Линда хорошенько смотрела за Паломаром — и уже не вставала с этого ложа: не мылась, не ела, даже не смотрела, как ее сын неуклюже ковыляет по берегу, точно маленькая черепашка.

Паломар был тяжелый, как мешок лука весом сорок фунтов, и пахло от него все время амбаром. Казалось, потной шее тяжело держать такую тяжелую голову, на которой торчком стояли черные проволочно-жесткие волосы; серые глаза медленно вращались в опущенных книзу глазницах. Иногда Линде казалось, что у ребенка что-то не то с головой и что ему досталось от отца слабое зрение. Он мог часами сидеть над рыбным садком, смотреть, как на льду засыпает летучая рыба, и тусклый взгляд его совсем ничего не выражал. Он почти не плакал — разве что когда Линда сажала его в тачку и катала по ферме. Она любила этого мальчугана, но больше из жалости к брату, чем почему-нибудь еще. И только она начала привыкать к тому, что Эдмунд вернулся и почти все Стемпы снова вместе, как когда-то, из Пасадены пришло новое письмо. Брудер снова просил ее никому ничего не говорить (до этого Линда уже писала ему, что Эдмунд вернулся), но настойчиво интересовался: раз Эдмунд теперь дома, значит, она может освободиться и приехать к нему на ранчо? «Если женщина раздумывает, значит, она проигрывает», — писал Брудер, сообщал, что для нее на ранчо найдется работа и кровать рядом с кухней, и добавлял: «Ни Дитер, ни Эдмунд долго не думали — уехали от тебя, и все».

Линда начала собираться в Пасадену, и Карлотта, изнуренная сифилисом, от которого она окончательно сошла с ума, предложила ей коротко постричь волосы. «Хоть на женщину будешь похожа, — сказала она, — а то совсем как девчонка». Это оказался ее последний перед смертью совет — от головы Карлотты несло жаром, она прохрипела свою последнюю песню и умерла, прижав Паломара к испещренной болезненными пятнами груди. Во дворе Эдмунд обстриг Линду и одну за другой пустил ее черные пряди по ветру вниз со скалы — каждая закруглялась на конце, точно коготь. Потом Линда задумывалась, о чем плакал Эдмунд, который явился в «Гнездовье кондора» по уши в долгах: о той предсмертной песне Карлотты или о волосах Линды, о юношеских мечтах, растаявших как дым, — но на лице его было неутешное горе. Увидев круглолицего Паломара, Линда сразу все поняла о брате — что он делал и где был. Ей стало ясно, что ошибка там, в здании шелковой фабрики, а может быть, даже рядом, в кустах, в какие-то две минуты определила всю его дальнейшую жизнь. Эдмунд никогда по-настоящему не любил Карлотту — она поймала его, молодого, связала его обязательствами, ребенком, свидетельством о браке, выданным мировым судьей. Сидя с прямой спиной в поезде, который вез ее в Пасадену, Линда была твердо уверена, что уж ее-то точно минует эта чаша — бурная страсть, черная дыра, в которой погибло столько несчастных. Она сказала отцу с братом, что нашла работу на апельсиновой плантации. Когда они спросили, зачем ей это нужно, она гордо выпрямилась и ответила: «Чтобы узнать, как это — быть свободной».

И вот теперь, стоя на платформе Раймонд-стрит-стейшн, Линда думала, что пока Пасадена выглядит совсем так, как на открытке, — шарообразные апельсиновые деревья с плотной зеленой листвой, сквозь которую, как фонари, светятся первые плоды. На востоке вставала Лысая гора; ее голая бурая вершина уже ждала первого снега. Пахло лавандой и эвкалиптом, чуть отдававшим мятой, послеполуденное солнце бросало на рельсы желтовато-розовый отсвет. На станции людей было немного, а вот на улице было тесно от автомобилей, клерков в одних рубашках, без пиджаков, с рукавами, подхваченными черными резинками; они торопливо возвращались к себе после перерыва на кофе. Длинный «санбим», которым правила молодая женщина с блестящими рыжеватыми, коротко стриженными волосами, зажав в руке серебряный портсигар, резво пробирался между «фордами» и велосипедами. Женщина прикуривала сигарету «Фиалка» и не заметила, как в самый последний момент перед ней вдруг возникла тележка Пасаденской компании по производству льда. «Санбим» резко затормозил, взвизгнули колеса, лошадь в яблоках, запряженная в фургон, встала как вкопанная, потом заржала и начала бить копытами. Женщина завизжала и когда наконец сумела остановить машину, то морда лошади оказалась прямо перед ней, так что пар из раздутых ноздрей затуманил передние фары машины. «Убери свою клячу!» — крикнула женщина, сердито просигналила и поехала дальше.

Это небольшое событие отвлекло Линду, и она даже не заметила, как мужской голос произнес:

— А вы, должно быть, Линда Стемп.

Она обернулась — ее удивило, что голос был не Брудера, — и спросила:

— Кто вы?

— Капитан Уиллис Пур.

Лацкан его пиджака украшала чайная роза, а с нагрудного кармана свисала военная медаль на темно-красной шелковой ленточке. Перед Линдой стоял молодой красавец, с головой правильной лепки, полными губами и такими голубыми и плоскими глазами, что казалось, будто их нарисовали. С таким лицом он был мечтой фотографов, его портрет украсил бы любую газету и понравился бы всем подписчикам — и молодым, и пожилым, и мужчинам, и женщинам.

— Где же Брудер?

— Задержали дела на ранчо. Он попросил меня съездить за вами на станцию и сказал, что вы не будете против. Надеюсь, вы не очень расстроились.

Линда недоверчиво покачала головой, сжала в руке сумку и подумала, не ошибка ли это. Она спросила, почему не смог приехать Брудер, и капитан ответил, что на ранчо заболела одна из девушек и Брудер ухаживал за ней.

— Она вдруг неважно себя почувствовала, и Брудер остался с ней, — пояснил он.

В медали капитана станция отражалась, точно в маленьком зеркале, и тут поезд тронулся, и порыв воздуха сорвал с его головы шляпу с желтой лентой и закинул ее в кусты; там же, рядом, опустилась и шляпка Линды, теперь уже без пера. Она потянулась, чтобы достать их, он потянулся вслед, стараясь достать разом обе шляпы. Потом он рукавом стряхнул с ее шляпки пыль и водрузил ее Линде на голову, но шляпку тут же сдуло снова.

— Добро пожаловать в Пасадену, — проговорил капитан Пур и склонился к ней.

На груди у него качнулась медаль, и Линда вдруг насторожилась: ей было неловко, неудобно рядом с капитаном Пуром, как в прошлом году в тот день, когда по Королевской дороге в «рено» на съемки в Соборную бухту проехала Мэри Пикфорд; ее прелестная кукольная головка плыла над полями, она махала белой как молоко ручкой, а фермеры и рыбаки громко охали и боялись, чтобы их жены не заметили, как их глаза загораются плотоядным огнем, а губы сводит от зависти и желания. Тогда это потрясло Линду — она точно знала, что никогда и никого не сможет так же поразить. Линда могла вызвать другое чувство — может быть, не столь яркое, но зато куда более глубокое, — но тогда она об этом еще не подозревала, как не подозревает маленькая девочка о безграничной гордости, которую вызывает у родителей.