я сегодня Джек». Она была такая — сильная и озорная, как мальчишка, и, только когда танцевала, становилась похожей на маленькую фею. Да, вы бы полюбили ее, как я люблю ваших детей, ведь что может быть лучше на земле, чем любовь к детям, своим или чужим, даже в глазах тех маленьких, чумазых, голодных детей есть некая божественность, которая была у Дидры и Патрика. Что же до меня, то я чувствую, что умерла вместе с ними. От меня осталась лишь жалкая тень, и что мне делать, я не знаю. Вся моя жизнь окончена, и работа тоже, ведь как я смогу снова танцевать, как смогу протягивать руки кроме как в отчаянье. Если бы только я была вместе с ними, но гувернантка заняла мое место. Как славно с вашей стороны говорить, что вы смогли бы успокоить меня, и единственное, что сможет меня успокоить, это любовь с вашей стороны, со стороны Теда и ваших крошек. Да, я принимаю руку, которую вы так великодушно протянули мне, и нежно целую ее. Люблю вас и благословляю. Я обязательно приеду к вам, если только смогу, а если нет — то буду ощущать вас рядом.

Айседора»18.

С виллы Сан-Стефано на Корфу Айседора 23 июня ответила на вопрос Крэга:

«Дорогой Тед.

Да, Нелли написала мне, но ее первое письмо задержалось с сотнями других, и я получила его только два дня назад вместе со вторым — как это прекрасно и великодушно с ее стороны — и тут же ответила.

Я не знаю цели войны, но помощь этим несчастным и обездоленным позволяет мне не умереть от одиночества и отчаяния, а потом, мне кажется, что Патрику и Дидре хотелось бы видеть этих крошек поющими и сытыми. Кто знает, может быть, среди тех, кого мы спасли, есть возвышенные души, о которых мы узнаем впоследствии. Что я могу еще делать, ведь моя работа доставляет мне ужасную боль, даже сама мысль о ней. Вся моя жизнь похожа на разбившийся о скалы корабль, и нет надежды вновь отправиться в плаванье19. Моя бедная голова совсем не работает, трудно писать даже тебе — дорогой, прекрасной душе, создающей тот единственный мир, в котором стоит жить, мир воображаемый. Этот так называемый реальный мир синоним пытки, и если бы не воображение, то наступил бы сущий ад. Ты распахиваешь дверь и освобождаешь бедные души из этого кошмара реальности, позволяешь им подняться из «нашей» жизни в ту единственную, где душа способна парить, свободная от этого отвратительного, страшного сна, именуемого реальность. Ведь это просто дурной сон, мираж, а ты находишь единственную истину, лишенную притворства. Я знаю, что все это лишь иллюзии. Люди не могут утонуть в воде, как не могут погибнуть от голода, они не рождаются и не умирают. Все это и извечную правду можно оценить лишь через такие возвышенные души, как Фидий, Микеланджело, Рембрандт, Бах, Бетховен и другие, и через себя самого. Только это имеет значение, все остальное кажущееся, иллюзорное, я знаю это, а ты? А сейчас мое бедное тело сотрясается от рыданий, а мозг затуманен. Я вижу только Дидру и Патрика, прыгающих и танцующих, а потом лежащих там во всем белом, спокойных и холодных, и меня пронзает мысль: «Что это значит?» Я знаю, что все — иллюзии, но Прекрасное духовное начало существует повсюду, и ему не нужно никакого земного выражения. Наша задача выразить это духовное начало в вечных образах, осветить души других, но я разорвана на куски и истекаю кровью. Надеюсь, что увижу тебя хоть на несколько мгновений. Благословляю тебя.

Айседора.

Получила ли твоя дорогая мама мое письмо?»20 На Корфу Айседора заболела и целыми днями сидела или лежала без движения, терзаемая отчаянием и безысходностью. Однако даже испытывая такие муки, она глазом художника подмечала особенности своего состояния: «Когда неожиданно приходит настоящее горе, то нет сил. ни на жесты, ни на какие-нибудь проявления»21. Она вспомнит об этом позже, когда будет пытаться передать своим искусством состояние горя.

Перебирая в памяти подробности того ужасного дня, она написала своему другу Жоржу Мореверу:

«Я здесь одна, со мной только брат и Элизабет. Мы живем на очень уединенной вилле, окруженной оливковыми деревьями, возле моря. Я знаю, что умерла вместе с детьми. Я не узнаю того, что осталось. Я всегда знала, что мои дети были лучшей частью моей жизни, всей радостью, силой, вдохновением моего искусства. А теперь я чувствую, что моя жизнь и мое искусство умерли вместе с ними.

Если я и буду существовать дальше, то это будет другой человек, возможно добрее. Но я никогда больше не стану танцевать.

Каждое утро, очень рано, Дидра и Патрик приходили ко мне в комнату, напевая и танцуя… Только в то последнее утро я услышала, что Патрик плачет. Я пошла в их комнату. Малыш был очень грустным и не хотел завтракать. Я взяла его на руки и успокоила. Потом он согласился поесть. Он только научился говорить и сказал: «Хлеб и масло, мама, хлеб и масло». А потом мы смеялись и играли вместе. А потом я предложила прокатиться на автомобиле… Мы поехали в Версаль, затем в Париж. А после завтрака я посадила их в машину и отправила назад вместе с гувернанткой. Я поцеловала их, а они помахали мне своими маленькими ручками… А потом я в шутку поцеловала Дидру в губки через стекло. Стекло было холодным, и у меня вдруг появилось мрачное предчувствие, но автомобиль уже уехал… А через несколько минут они все уже были мертвы… Я увидела Смерть в первый раз… Когда их отдали мне и я целовала их, мне вспомнилось, каким холодным было стекло. Это был словно поцелуй Смерти…

А теперь я изо всех сил борюсь сама с собой, но все еще вижу их сидящими в автомобиле… Я должна жить ради тех, кто любит меня, но это слишком ужасная пытка. Что же мне делать?..»22

В Париже необходимость успокоить тех, кто был рядом с ней, придавала ей силы преодолеть собственные страдания. Но вдалеке от людей то, как она держалась, не имело значения. И она не имела ни для кого значения. Она пришла к страшному выводу, что, как бы стойко она ни переносила свое горе, это никак не касается ее детей. Никакие ее действия не трогали их больше. И для ее страданий не было определено никакого предела. Она не могла сказать себе, что