— Далеко ли лодка от миноносца?

— Далеко, им, должно быть, трудно грести…

С противоположной стороны, в районе Стандарта, раздалась трескотня пулеметов. Невольно посмотрел я в сторону моря. Какой‑то унылый вид представляло теперь это море, лишенное жизни. И показалось мне, что на поверхности воды расходятся кружочки, как во время дождя…

«Неужели это пулемет начинает стрелять сюда?» — подумал я. Но мысль свою я похоронил в себе, не желая вносить паники. Но кружки на воде стали ближе. Стало всем ясно, что нас обстреливают пулеметным огнем.

— Что, миноносец заметил нас?

— Он уходит в открытое море…

Это был момент величайшего напряжения нервов, теперь было ясно, что мы погибли. Вероятно, думалось мне, выкинут белый флаг и станут просить о пощаде. Тогда надо идти под прикрытие маяка и отстреливаться до последнего патрона.

Я ощупал кольт и сжал его рукой, как лучшего друга. Недаром я так хотел иметь револьвер. Только благодаря ему я совершенно покоен: через каких‑нибудь полчаса, если не убьют, его пуля будет сидеть в моей голове. И вдруг страшно захотелось жить. Солнце было так ярко, море так чисто; воздух такой свежий и бодрящий. На этом одиноком маяке кончится моя жизнь, и никто не узнает этого. Я просто пропаду — и даже доктор Ф., который живет в какой‑нибудь версте от этого места, не узнает об этом никогда.

И быстро, как в каком‑нибудь калейдоскопе, промелькнули дорогие лица. Как много нитей связывали и связывают меня с жизнью… Но что же себя утешать: жизнь кончается. И на душу сошло что‑то торжественное, покойное. «Благодарю Тебя, Боже, что в последнюю минуту ты даешь мне силы… Это не грех покончить с собой в последний момент. Поручик Р. не прав: Ты меня оправдаешь».

— Миноносец идет к нам на всех парах… — закричал наблюдатель.

Поручик Л. вскочил со своего места.

— Слышите?! — закричал он изо всей силы. — Миноносец идет сюда. Если вы теперь опять устроите кабак (он употребил сильное русское выражение), нас опять не возьмут… стройтесь все в две шеренги…

Толпа заволновалась. Наскоро все были построены. Казалось, что теперь, наконец, эти люди почувствовали значение дисциплины. Мы стали спиной к стене, лицом к морю. И наконец, пулеметный огонь захватил нас. Недолет все делается меньше; потом стал перелет — пули свистали над нашими головами, отрывая кусочки камня от стены. Кто‑то упал на землю и спрятался за мешком.

— Встань сейчас же! — закричал поручик Л. Он покорно встал.

Какой‑то солдат громко плакал. Какой‑то офицер плакал. Кто‑то срывал погоны и кокарды.

И в эту минуту с гордостью я посмотрел на наших двенадцать. Мы стояли в две шеренги, грудью вперед, под пулеметным огнем. Сзади нас была стена. Так расстреливали коммунаров на кладбище «Pere Lachaise» в Париже. Мы нашли в себе силы стоять спокойно не только под обстрелом: последние остатки «Москвы» стояли гордые, приставленные к стенке для расстрела. Одна дама истерически зарыдала.

— Миноносец будет сейчас… Он загибает за маяк…

В этот момент «Enseigne Roux» появился из‑за маяка и загородил нас своим корпусом. С его борта раздались выстрелы по большевикам.

— Слушайся команды, иди в порядке!.. — закричал поручик Л. Но только человек десять успело войти как следует. Снова все смешалось; снова повторилась картина недавнего прошлого.

— Негодяи!.. — закричал кто‑то…

Я стоял в строю, не имея права прыгать на пароход. Но уже видно было, что всякий порядок нарушен.

— Прыгай… — закричал один из офицеров.

Судно поспешно стало отчаливать. Между мной и им почти сажень расстояния. Я бросил винтовку на миноносец. Она ударилась о борт и упала в море.

— Погиб… — сказал я.

В эту минуту увидел я, как мой товарищ Валя перегнулся через борт и подает мне руку. Я сделал последние усилия и прыгнул, схватившись за его руку. Я был спасен.

Мы сидели теперь на палубе и уже не обращали внимания на пулеметный огонь; на борту корабля умереть было уже не страшно. Должно быть, пулеметный огонь был большой. Французские матросы то и дело кланялись от пролетающих пуль. Из пушек дали еще пару выстрелов. Люди, оставшиеся на молу, ломали руки и кричали в истерике. «Enseigne Roux» быстро помчался к внешнему рейду. На рейде стоял громадный, шеститрубный бронированный крейсер «Waldeck Rousseau». Мы были взяты на его борт. Вся палуба на «Waldeck Rousseau» была уже занята нашими солдатами и офицерами. Я подошел к перилам палубы и посмотрел в последний раз на живописные горы Новороссийска.

В городе была слышна пулеметная и артиллерийская стрельба. Море было зеркально покойно. Солнце улыбалось сквозь тонкую пелену облачков. «Кубанский период» нашего похода кончился. И в последний момент дано мне было счастье приобщиться к литургии верных. Сплотимся же теснее во имя нашей идеи! Найдем в себе силы поднять во имя ее всю тяжесть жизни!

Передо мною письмо скончавшегося в Нью–Йорке в январе этого года моего друга Варвары Антоновны Васильевой (рожденной Яловой), удивительной русской женщины, на долю которой выпало совершить «добровольческую» страду Гражданской войны на Юге России в 1918 — 1920 годах. Я не раз просил ее описать хотя бы в кратких словах то, что ей пришлось испытать и пережить в эти тяжелые годы.

Вот что она мне написала. «Когда красные в январе 1918 года повели наступление на Екатеринодар, то на защиту города стали небольшие военные отряды, составленные главным образом из живших и случайно находившихся в городе офицеров. В ряды этих добровольцев сразу же вступило много гимназистов, реалистов и студентов — местных жителей. Вооружились и те горожане, кто мог держать винтовку. Образовались в нескольких местах фронты, ограниченные ветками железной дороги, ведущими к Екатеринодару, по которым вели наступление большевики.

Начались бои. В город стали привозить раненых. Наш Мариинский женский институт тоже посылал на эти фронты группы своих воспитанниц, руководимых институтским врачом. Там они получали нагруженный ранеными вагон и сопровождали его до Екатеринодара, где затем развозили этих раненых по госпиталям.