И тут же Валерию вспомнился военврач третьего ранга Терёшин Александр Алексеевич. Именно благодаря натуре и знанию всяческих подводных течений, имеющих место на службе, помогший Уварову — затюканному поручику захолустного гарнизона стать тем, кем он есть сейчас[71]. И охватил его стыд. Настоящий, глубокий, ничем не компенсируемый. Александр ведь ему тогда впрямую сказал: «Если у тебя сложится, ты меня не забывай. Позвони или письмишко черкни. Из Африки ли, из Пентагона. Договорились?» И что в итоге? Терёшин наверняка читает (а что ещё в глухом гарнизоне делать?), все исходящие приказы, не только циркулярные, а и публикуемые в журнале «Русский инвалид». Там было и о его награждении Георгием, и не только, и о производстве в чины… А Саша так и сидит в своём БМП[72], изнывая от тоски, бесперспективности жизни и злости на неблагодарного товарища. А что можно сделать? Да вот что — пронзила мысль.

— Мы, господин полковник, предложенную вами идею обсудим пятью минутами позже. А сейчас можно — личную просьбу? Первую за всё время совместной службы. — Валерий опять не удержался от лёгкого ёрничества: — Многие, достигая чинов и званий, склонны забывать о тех, кому обязаны не токмо продвижением, а и самой жизнью моментами…

— Это ты о ком? — удивился Тарханов?

— Тост, что ли, собрался произнесть? — проявил бо́льшее понимание момента Ляхов.

— Тост тоже можно, если нальёте. Но перед тем как… — он выдержал паузу, — прошу обещания безусловно выполнить мою скромную просьбу. Абсолютно сейчас вашей властью исполнимую, Арсений Николаевич, и уж тем более вашей, Вадим Петрович…

— Чего это он? — весело воззрился на Тарханова Вадим, разливая меж тем извлечённый из сейфа Сергеем коньяк, недопитая бутылка которого покрылась исторической пылью ещё с начала московских событий.

— Да обычно с таким настроением у старшего начальника руки его дочери принято просить, — показал Тарханов, что и он не чужд юмора.

— Вроде того, — глубоко вздохнул Валерий. И рассказал ту самую историю. Она вызвала похожую, но не совсем одинаковую реакцию у двух действительно почти всесильных на сей момент полковников.

У Тарханова — скорее служебную, а у Ляхова — эмоциональную. Очень он ярко представил себе жизнь и настроения коллеги (пятнадцать лет, представьте себе!), тянущего гарнизонную лямку. Дослужившегося пусть и до бригадного врача и обречённого уйти в отставку максимум подполковником. Чистый Жюль Верн — «Пятнадцатилетний капитан»! И уже второй год ждущего, не поможет ли и ему чем товарищ, которого он из этой дыры вытащил.

— Чего же ты хочешь? — спросил после короткой общей паузы Тарханов.

— Пусть кто-нибудь из вас снимет сейчас трубку нужного телефона, и прикажет направленцу Главупраформа[73]по Туркестанскому округу — сегодня же, самолётом командировать такого-то и такого-то в Москву. В личное распоряжение… Ну, кого хотите. Наверное, удобнее будет в ваше, Арсений Николаевич. А насчёт следующего чина и всего, что можно дать за многолетнюю и беспорочную, включая Владимира третьей степени с мечами — проще вам решить, Вадим Петрович…

Валерий замолчал, чувствуя, что запал и настрой руководить старшими начальниками у него кончился.

Ляхов предложил всем выпить налитое и сказал задумчиво, адресуясь в основном к Тарханову.

— Всё же неплохую молодёжь мы воспитали, ваше высокоблагородие. (При том, что был он старше Уварова всего на пять лет.) Момент-то как выбрал! И куда нам деваться?

— А я готов взять Терёшина к себе, старшим отрядным врачом. Он, конечно, не вы и не Бубнов, но в общемедицинских вопросах и как человек вполне меня устроит, — уже в пустой след добавил Уваров.

— Да хватит, хватит, — отмахнулся Тарханов и отдал по телефону соответствующее указание, тоном, не предполагающим дополнительных вопросов: — Да, именно самолётом, любым, хоть специальным, если подходящих рейсовых нет. Завтра в десять жду его у себя…

— Видишь, Валерий, — с лёгким оттенком назидательности сказал полковник, — «Дульце эт декорум…», как там дальше? — замялся не слишком грамотный в латыни Тарханов.

— Если в оригинале: «э про патриа море»[74], — снова вмешался Ляхов. — Не совсем по делу, конечно, но я твою мысль уловил. Но если продолжить в римском стиле, тогда лучше так: «Бис дат, кви цито дат ад хонорес кауза»[75].

— Завтра в десять прошу быть у меня в приёмной, — строгим голосом сказал Уварову Тарханов, после чего вернулся к прежнему. — Так давай, Вадим, продолжай про девочек. Лично мне очень интересно.

— Кому ж неинтересно, — состроил мефистофелевскую гримасу Ляхов. — Я, чтобы было ещё интереснее, предлагаю создать отряд «Печенег-7», или — «Печенег-А», от слова «амазонки», для вящей экзотики. Первый взвод супербарышень я вам через неделю представить готов. Два следующих — через три, из уже числящихся в кадрах, и других тоже, от профессиональных разведчиц до философинь, филологинь и инженерш любой квалификации. На военмехе, кафедрах взрывчатых веществ или артиллерийских систем есть тоже весьма талантливые девочки… Каждая будет иметь какое-нибудь мастерское спортивное звание, от стрельбы, боевых единоборств и горных лыж до акробатики, художественной гимнастики включительно. Я уже прикидывал наши мобилизационные возможности. Через верископ в том числе. В таком отряде и особые курсы ввести можно, в присутствии мужского контингента неуместные, и ещё всякое такое… — он пошевелил в воздухе расставленными пальцами.

— Снова несёт тебя, Вадик, — сказал Тарханов, а Уваров вслушивался в слова полковника с большим интересом.

— Да пусть и несёт. Свободный поток сознания, он, знаешь ли… Очень способствует.

Ляхов особенным образом приосанился, подвинулся на самый край мягкого кресла, положил локти на стол и взгляд его стал отстранённо-туманным.

Хорошо поставленным голосом (не зря в детстве занимался в драматической студии), начал вдруг читать, будто священник с амвона проповедь пастве:

— О, если ты покоен, не растерян,

Когда теряют головы вокруг,

И если ты себе остался верен,

Когда в тебя не верит лучший друг,

И если ждать умеешь без волненья,

Не станешь ложью отвечать на ложь,

Не будешь злобен, став для всех мишенью,

Но и святым себя не назовёшь,