– Поверьте, барон, – прочувствованно начал я, прижав руку к груди, но он не дал мне договорить.

– И сделать это нужно до того, как Чапаев использует свой глиняный пулемет. Потом, как вы знаете, не останется вообще ничего, даже «нигде».

– Глиняный пулемет? – переспросил я. – А что это такое?

– Чапаев ничего не говорил вам?

– Нет.

Юнгерн нахмурился.

– Тогда не будем углубляться в эту тему. Пусть в вашей памяти останется метафора – выйти из дома умалишенных на свободу. И тогда, может быть, в каком-нибудь из своих кошмаров вы вспомните наш разговор. А сейчас нам пора. Ребята заждались.

Барон взял меня за рукав, и вокруг нас опять замелькали беспорядочные полосы света. Я успел привыкнуть к этому фантастическому зрелищу, и моя голова больше не кружилась. Барон шел вперед, пристально вглядываясь во тьму; посмотрев на его скошенный назад подбородок, рыжие усы и горькую складку в углу рта, я подумал, что он меньше всего способен напугать кого-нибудь своим внешним видом.

– Скажите, барон, а отчего все вокруг так вас боятся? – не выдержал я. – Не хочу вас обидеть, но в вашем облике на мой взгляд нет ничего страшного.

– Не все видят то же самое, что вы, – ответил барон. – Своим друзьям я обычно показываюсь в виде петербургского интеллигента, которым я действительно когда-то был. Но не следует делать выводов о том, что я действительно так выгляжу.

– А что тогда видят остальные?

– Не буду утомлять вас деталями, – сказал барон. – Скажу только, что во всех шести руках у меня острые сабли.

– Какой же из ваших обликов настоящий?

– Настоящего у меня, к сожалению, нет, – ответил барон.

Признаться, слова барона произвели на меня некоторое впечатление. Хотя, впрочем, чуть подумав, я мог бы обо всем догадаться и сам.

– Почти пришли, – сказал барон каким-то дачным тоном.

– Скажите, – заговорил я, покосившись на него, – а почему вас называют черным бароном?

– А, – улыбнулся Юнгерн. – Наверно, дело в том, что, когда я воевал в Монголии, живой Будда Богдо-Гэгэн Тутухту пожаловал мне право на черный паланкин.

– Почему же вы тогда ездите в зеленом?

– Потому что точно так же мне было пожаловано право ездить в зеленом паланкине.

– Хорошо, но почему вас тогда не называют Зеленым Бароном?

Юнгерн нахмурился.

– Вам не кажется, что вы задаете многовато вопросов? – сказал он. – Лучше оглядитесь по сторонам, чтобы как следует запомнить это место. Вы его больше никогда не увидите. То есть вы, конечно, можете увидеть его снова, но я искренне надеюсь, что этого с вами не произойдет.

Я последовал совету барона.

Далеко впереди появился огонь, который казался больше других. Он не несся на нас с такой же скоростью, как остальные костры, а приближался постепенно, словно мы и правда шли к нему обычным шагом. Я догадался, что это и есть конечный пункт нашей прогулки.

– Ваши друзья у этого большого костра? – спросил я.

– Да, – ответил барон. – Я бы не стал называть их друзьями. Скорее, это мои бывшие однополчане. Когда-то я был их командиром.

– Что, вместе сражались?

– Да, – сказал барон, – и это тоже. Но важнее другое. В свое время нас вместе расстреляли в Иркутске, не скажу, что по моей вине, но все же… И поэтому я чувствую за них особую ответственность.

– Понимаю, – сказал я. – Если бы я вдруг оказался в таком темном и пустынном месте, мне бы, наверно, очень захотелось, чтобы кто-нибудь пришел мне на помощь.

– Знаете, – сказал барон, – не забывайте, что вы пока живы. Вся эта темнота и пустота вокруг вас – на самом деле самый яркий свет, который только бывает. А ну-ка постойте.

Я машинально остановился, и барон, не дав мне времени сообразить, что он собирается сделать, резко толкнул меня в спину.

Но все же в этот раз он не застал меня врасплох. И в тот момент, когда мое тело падало на землю, я словно бы успел осознать неуловимо короткий момент возвращения назад, в обычный мир – или, поскольку осознавать на самом деле было абсолютно нечего, успел понять, в чем это возвращение заключается. Не знаю, как это описать. Словно бы одну декорацию сдвинули, а другую не успели сразу установить на ее место, и целую секунду я глядел в просвет между ними. И этой секунды хватило, чтобы увидеть обман, стоявший за тем, что я всегда принимал за реальность, увидеть простое и глупое устройство вселенной, от знакомства с которым не оставалось ничего, кроме растерянности, досады и некоторого стыда за себя.

Толчок барона был так силен, что я успел выставить перед собой руки только в самый последний момент и ударился лбом о землю.

Когда я поднял голову, передо мной снова был обычный мир – степь, вечереющее небо и близкая линия холмов. Спина барона покачивалась впереди – он шел к единственному во всей степи костру, над которым в небо поднимался вертикальный столб белого дыма.

Вскочив на ноги, я отряхнул испачканные на коленях брюки, но не решился пойти за ним следом. Барон подошел к костру; навстречу ему поднялись бородатые мужики в защитной форме и косматых желтых папахах.

– Здорово, ребята! – зычно заорал Юнгерн залихватским командирским басом. – Как оно?

– Стараемся, ваше высокоблагородие! Ничего, живем! Слава Богу! – послышалась разноголосица в ответ. Барона обступили со всех сторон, и он совершенно скрылся из виду. Чувствовалось, что бойцы его любят.

Я заметил, что ко мне от костра идет казак в желтой папахе. У него было до того зверское лицо, что на секунду я испугался, но успокоился, заметив у него в руке граненый стакан сине-зеленого стекла.

– Чего, барин, – ощерился он, подойдя, – небось, перетрухнул?

– Да, – сказал я, – есть немного.

– Ну так поправься, – сказал казак и протянул мне стакан.

Я выпил. Это была водка. Почти сразу же мне действительно стало легче.

– Благодарю. Очень кстати.

– Что, – спросил казак, принимая пустой стакан, – с господином бароном дружитесь?

– Так, – уклончиво сказал я, – знакомы.

– Строгий он, – заметил казак. – Все по режиму. Сейчас петь будут, а потом на вопрос отвечать. То есть они отвечать будут. А я уже отстрелялся. Уезжаю сегодня. Навсегда.

Я поглядел на него – при ближнем рассмотрении уже не казалось, что в его лице есть что-то зверское, просто его черты были грубыми, обветренными и опаленными горным солнцем. Больше того, несмотря на всю грубость этого лица, ему было свойственно задумчивое и словно бы даже мечтательное выражение.